— Они дрались по-настоящему, жестоко так дрались! — вскричала она, и в голосе ее было столько возбуждения и изумления, будто и сама она принадлежала миру пернатых и отождествляла себя с ними.

— Ну, эти лазоревки всегда дерутся, — сказал он, радуясь, что она повернула к нему лицо, озаренное нездешним волнением. Он подошел к ней и встал рядом, глядя на следы на снегу, оставленные птицами, на черные, с комьями снега ветви тисов. Что за зов слышал он, что выражало ее взволнованное лицо, какой вопрос, на который ему предстояло дать ответ? Он не знал этого. Но, стоя так, он чувствовал груз ответственности, которая радовала его и в то же время смущала, словно для того, чтобы взвалить ее себе на плечи, он должен был загасить в себе собственный свет. И он медлил, недвижимый.

Анна любила девочку, всем сердцем любила. Но полного удовлетворения она все-таки не чувствовала. Она словно ожидала чего-то, что должно проникнуть через приоткрытую дверь. Вот она: здоровая и благополучная, здесь, в Коссетее. Но в то же время ей казалось, что она не здесь. И она напрягала зрение, силясь разглядеть что-то вдали. А если взобраться на холм, что увидит она там, за ним? Слабую, нечеткую полоску сияющего заката вдали на горизонте и арку радуги, как туманный путь в неведомое со слабым свечением купола над ним. Не должна ли она ступить на этот путь?

Чего-то ей недоставало, чем-то она не овладела, не достигла чего-то. Существует нечто, ей недоступное. Но надо ли пытаться этого достичь? Ведь она так прочно утвердилась на своем холме.

Зимой, когда она вставала на рассвете и видела через задние окна, как над блестящей зеленой травой пламенеет желтым и оранжевым восток, а грушевое дерево на этом фоне стоит черное и великолепное, как языческий идол, а под ним леденеет, отливая ровным золотом, лужица воды, она говорила себе: «Это здесь». А вечером, когда в прореху туч вдруг проникало красное зарево заката, она говорила другое. — «Нет, это не здесь, а дальше».

Рассвет и закат были двумя столпами радуги, обнимавшей собой день, радуга дарила надежду, обещание. Зачем и куда ей стремиться отсюда?

Но вопросы оставались. Когда огненное солнце садилось в своей зимней торопливости, она наблюдала сверкающее завершение делового дня, в котором роль ее была не самой существенной, не сыгранной до конца, и, наблюдая, она все спрашивала: «К чему все это сияние? Куда ты стремишься и о чем хлопочешь? Почему не оставишь нас в покое?»

К мужу за путеводной нитью она не обращалась. Он существовал отдельно от нее, а иногда вместе, смотря как посмотреть, а она смотрела по-разному. Ребенка же она могла держать, а могла бросить в самое пекло, в огнедышащее жерло, и пусть бредет там по раскаленным углям, в реве сияющего пламени, подобно трем свидетелям огненного ангела.

Но вскоре она почувствовала уверенность в муже. Так хорошо знала она его темное лицо и меру его страсти. Знала его стройное сильное тело, про которое говорила, что принадлежит оно ей одной. Отказа у него она не встречала. Она была богатой женщиной, купавшейся в своем богатстве. И вскоре она опять забеременела. И это принесло удовлетворение, насытило ее, уничтожив все ее недовольство. Она забыла, как наблюдала за восходом и движением светила, этого великолепного путника, неустанно следующего своим путем. Забыла, как в темные ночи с высоты в окно заглядывала к ней луна, кивала ей, словно втайне узнавала и манила ее за собой. Луна и солнце продолжали свой путь, минуя ее, богатую женщину, купавшуюся в богатстве. Она могла бы уйти вслед за ними. Но это было невозможно, откликнуться на их зов она не могла — теперь ей приходилось оставаться дома. С удовольствием она отвергла неведомые приключения. Ей надо было рожать.

На подходе был еще один ребенок, и Анна погрузилась в непонятное довольство. Пусть она и не прокладывает путь в неведомое, пусть она осела в мужнином богатом доме, все же двери ее распахнуты для радуги, а над ее порогом проплывают солнце и луна, великие странники, и дом ее внимает ходу планет.

Она сама была этими дверьми и этим порогом. Через нее в мир входила новая душа, утвердившись на ней, как на пороге, осторожно приглядывающаяся, какой путь избрать.

Глава VII

Собор

В первый год совместной жизни, до рождения Урсулы, Анна Брэнгуэн с мужем навестили друга матери Анны, барона Скребенского. С матерью Анны барон поддерживал отношения и постоянно проявлял настойчивый интерес к молоденькой девушке, потому что та была чистокровной полькой.

Когда барону Скребенскому было под сорок, жена его умерла, оставив его растерянным и безутешным. Лидия съездила к нему тогда, взяв с собой и Анну. Той было тогда четырнадцать лет. С тех пор она ни разу его не видела. Запомнился он ей как маленький остроглазый священник, который много плакал и много говорил, чем пугал ее, в то время как мать все утешала его какими-то невнятными иностранными словами.

Коротышка-барон не во всем одобрял Анну, потому что та не знала польского. Но все же в память ее отца он произвел себя как бы в ее опекуны, подарил ей тяжелые русские украшения, отобрав наименее ценные из жениных драгоценностей. После этого он опять исчез из поля зрения Брэнгуэнов, хотя жил от них всего в тридцати милях.

Спустя три года распространилась поразительная новость, что барон женился на молодой англичанке из хорошей семьи. Все только диву давались. Потом в свет вышла «История Брисвелского прихода» барона Рудольфа Скребенского, викария Брисвела. Книга была любопытная — несколько хаотичная, но полная интересных открытий. Посвящена она была «моей жене Миллисент Мод Пирс, с которой я познал щедрую душу Англии».

— Если с ней он познал лишь душу Англии и не более того, — сказал Том Брэнгуэн, — то плохи его дела.

Но, нанеся им визит вежливости вместе с женой, он был приятно удивлен внешностью новоиспеченной баронессы миниатюрной хитроглазой женщины с рыжевато-каштановыми волосами и матовой кожей; баронессе постоянно приходилось следить за своим ртом, который то и дело растягивался в непонятном смехе, обнажая при этом ее зубы, несколько выдающиеся вперед. Красивой она не была, но Том Брэнгуэн мгновенно подпал под ее обаяние. Как котенок, она нежилась в теплых лучах его симпатии и в то же время была и иронична, непредсказуема, то и дело выпуская стальные коготки.

Барон был неистово галантен с ней и крайне предупредителен. Она почти насмешливо, но ласково позволяла ему обожать себя. Забавное она была создание, и нежное изменчивое лицо ее чем-то напоминало мордочку хорька. Том Брэнгуэн был смущен и полностью в ее власти, а она все смеялась, чуть задыхаясь, словно решив проявить жестокость. Да, видно, она немало мучила пожилого барона.

Когда через несколько месяцев она родила сына, барон Скребенский был в диком восторге.

Постепенно она собрала вокруг себя кружок деревенских знакомых. Поскольку она была родовита, наполовину венецианка, училась в Дрездене, маленький иностранец-викарий завоевал наконец место в обществе, почти удовлетворявшее его безумные амбиции.

Поэтому Брэнгуэны были удивлены приглашению Анны и ее молодого мужа в гости в Брисвел. Ведь Скребенский теперь был весьма обеспечен, став обладателем жениного состояния.

Анна нарядилась как могла, освежила в памяти хорошие манеры, которым ее обучили в школе, и прибыла в гости вместе с мужем. Уилл Брэнгуэн не изменился ни на йоту — все такой же румяный, с лучезарной улыбкой, долговязый, с маленькой головкой встрепанной птицы. Маленькая баронесса умчалась, обнажая зубы. Она была просто очаровательна — насмешливо-холодновата, весела и игрива, как ласка. У Анны она вызвала мгновенное уважение пополам с настороженностью; ее инстинктивно привлекала странная и детская невозмутимость баронессы, но, восхищаясь ею, она так же инстинктивно ей не доверяла. Маленький барон теперь сильно поседел и выглядел особенно хрупким. Он был худ и морщинист, но по-прежнему горяч и неукротим. Анна разглядывала худое тело, маленькие, красивой формы ноги и худые руки, пока он говорил, и краснела. Она распознала в нем мужское начало — эта поджарая энергичная собранность, азартный интеллект, способность отвечать обдуманно и остроумно. Он был такой независимый, такой совершенно непредубежденный. Женщина являлась для него самостоятельной личностью. Поэтому смущения при разговоре она не чувствовала. А он мог парировать ей — обдуманно и остроумно.