— Скорее уж, вы запросили о мире, — не осталась я в долгу, стаскивая с Анри кольчужные рукавицы и распуская застежки доспехов на горле. — Думаю, у вас просто не было иного выхода, ведь Анри отобрал у вас вер три замка! А кому нужен в союзники безземельный предатель?

— Побойтесь Бога! Никакой я не предатель…

Но я его уже не слушала. Все мои чувства снова сосредоточились на человеке, который лежал у меня на руках. Он был до ужаса недвижим. А ведь Анри так редко даже сидел спокойно.

— Он ранен? — спросила я настойчиво. — Опасно?

Впрочем, на это не похоже.

— Нет, — отозвался Жоффруа, не в силах скрыть своего беспокойства. — Всю последнюю неделю он был чем-то болен. Пытался сопротивляться болезни, да только слабеет с каждым днем.

Болезнь?

— Внесите его в замок, — приказала я, поднялась на ноги, взяла на руки Гильома, которого отвлек от неуместного любопытства один из капитанов.

Анри внесли в замок, в его покои, положили там на ложе, а я стала разбираться, в чем дело.

Лицо его посерело, на лбу и верхней губе то и дело выступали капли пота, хотя кожа на ощупь казалась холодной и липкой. Он лежал без чувств, тело подергивалось, будто ему снились страшные сны. Что же это за болезнь? Чума? Но характерной сыпи не видно. Желудочное заболевание, подобное тому, что унесло жизни и моего, и его отца? Однако ни рвоты, ни поноса не было. Когда я отстегнула и вытащила из-под Анри перевязь меча, мои руки дрожали уже очень сильно. Какой беспомощной я чувствовала себя, не представляя, что это за болезнь и чем она вызвана!

И я позвала единственного знающего человека, о ком смогла подумать.

— Агнесса… — От испуга у меня едва ворочался язык. — Что это с ним?

Она притронулась ко лбу Анри, пощупала горло, задержала руку под подбородком, где яростно пульсировала жила. Сердито нахмурилась.

— Что-то вроде лихорадки, называется потовая горячка [95]. Она его крепко зацепила.

— Он умрет? — едва осмелилась я спросить, еще больше страшась ответа.

Мне кажется, еще никогда слова не шли у меня с языка с таким трудом.

— Не умрет, если только нам удастся сбить жар. Жар очень сильно напрягает сердце, госпожа.

— Но у него крепкое сердце.

— Он и сам крепкий, однако горячка высасывает силы из самых сильных.

Это совсем меня не утешило. Внутри все сжалось от страха, а дитя в утробе беспокойно задвигалось и забило ножкой.

— Тебе известно, что нужно делать?

— Да я уж что-нибудь попробую. Мне приходилось видеть подобное раньше, когда я была с королевой Аделаидой в Морьене. Кто говорит, что это от дурных испарений воздуха, кто винит гнилую воду. — Агнесса посмотрела на меня и сказала честно, как я от нее и ожидала: — В чем бы ни была причина, эта болезнь опасна для жизни.

— Не дай ему умереть, умоляю! — Я прикрыла рот пальцами. — Он так нужен мне!

Я знала, что так оно и есть. Не власть, не безопасность Аквитании, даже не надежда на королевский венец — мне был нужен он сам. Мне был нужен Анри. Наверное, это и была любовь, несущая с собою боль и неуверенность.

Я целиком доверилась Агнессе. Она умела ухаживать за больными, а я, по ее настоянию, присела отдохнуть. Поначалу я было заупрямилась, но Агнесса резко бросила, что совершенно незачем подвергать опасности дитя в утробе. И что это будет за помощь, если я сама заболею? Справедливо. Поэтому я подчинилась и спрятала свои страхи поглубже.

Клянусь Пресвятой Девой, как же было трудно просто сидеть и смотреть! Признаки горячки стали очевидны, когда мы освободили Анри от доспехов, рубахи и штанов: кожа сделалась восковой, мышцы обмякли. За столь короткое время, когда он голодал, торопясь добраться до дома, от Анри остались одна кожа да кости. Агнесса, не проявляя открыто ни малейшей симпатии, взялась горячо ухаживать за Анри. Она старалась, насколько можно, умерить сжигавший его жар, прикладывая ко лбу и к телу смоченные в холодной воде тряпки.

А каким долгим и жутковатым делом оказалась попытка влить ему в рот настой из коры белой ивы! Я же могла только не мешаться у Агнессы под руками, да ещё сидеть рядом с Анри. Этим я и занималась, днями и ночами, когда он то метался в жару, то дрожал, как от ледяного ветра. Я держала его за руку. Говорила с ним. Бесконечно говорила о том, что привязывало его к жизни. Например, о том, что он совершит, когда снова вернется в Англию. О том, как войска нетерпеливо ждут, когда же он воссядет на английском престоле, принадлежащем ему по праву. Подробно описывала ту гордость, какую он должен испытать, когда голову его увенчает наконец корона Англии. Говорила, что он обязан выздороветь. Что все держится только на нем. Говорила и говорила до тех пор, пока не охрипла совсем, а Анри уж должен был бы очнуться и велеть мне умолкнуть.

— Вам, госпожа, необходимо отдохнуть, — обратила в конце концов внимание на меня Агнесса.

Я упрямо замотала головой.

— Я проехала через всю Палестину, переваливала через горы, переправлялась через разлившиеся реки, пережила наводнение и непрестанные нападения вражеских отрядов. Пережила предательство Людовика. Пережила отстранение от власти и заключение. Ночь-другая без сна мне не повредят.

— А ребенку?

— Ребенок родится сильным, как его отец. Еще две-три ночи ему тоже не повредят.

— Возможно, это будет длиться больше двух-трех ночей. Он-то молод и силен, и все же…

— Нет, Агнесса. — Я сжала ее руку в поисках утешения, успокоения. — Если я отправлюсь в свою постель, если я усну, у Анри хватит вредности умереть в ту минуту, когда я выйду из комнаты. Разве я смогу это себе простить? Я останусь здесь, Агнесса, до тех пор, пока не станет ясно, к какой развязке идет дело.

Это, наверное, прозвучало бессердечно. Мне так подумалось. Но я не была бессердечной. Просто на мое сердце навалился такой груз, и мне нечем было защититься от возникшей боли. Бог свидетель, Анри пугал меня. Смерть зловещим призраком притаилась в углу комнаты, оскалив зубы, вытянув вперед когти, злобная, как львы на гербе Анжу. Несколько суток подряд его грудь едва вздымалась, и ко мне снова и снова возвращался страх — не отказалось ли от борьбы это ослабевшее тело? Временами же его невозможно было утихомирить, и мы вдвоем с Агнессой пытались удержать его на ложе, прикладывали мокрые тряпки, держали за руки, пока Агнесса вливала ему в рот настойки и отвары неведомых трав. Проходило время — и он вдруг начинал бормотать, громко кричал. Кого-то проклинал, кому-то что-то приказывал. Ни разу не помянул мое имя, только Стефана и Евстахия, один раз — Жоффруа. Однажды вспомнил даже Людовика. В бреду Анри продолжал воевать.

Меня он не позвал ни разу.

Это было обидно, но любовь пылала во мне ярким, чистым пламенем. Я всматривалась не отрываясь в его лицо. Вызванный лихорадкой румянец подчеркивал его тонкие черты, делал их еще аристократичнее. Удастся ли мне одной только силой воли удержать его на этом свете? Я уже больше не разглагольствовала о том, что он сможет совершить, когда выздоровеет. Теперь я осмелилась говорить с ним о смерти: пусть он только попробует оставить меня! Я не допущу этого. Я ему этого не позволю. Говорила не умолкая, пока снова не охрипла. Если он меня слышал, то не иначе как посылал ко всем чертям. Мало что удержалось в памяти из тех долгих часов, но я твердо приказала ему отступить на шаг от края бездны. Когда он стал метаться и бормотать что-то совершенно неразборчивое, я схватила его за руку и приказала ему выздоравливать. Жить ради самого себя и всего того, что он уповал совершить в будущем. Жить ради меня.

Насколько эгоистичными делает нас любовь?

— Я не позволю вам умереть, Анри. Поэтому приготовьтесь возвращаться к жизни!

Однажды ночью, когда мы были с ним одни, он так напугал меня своим горячечным бредом — да к тому же я была уверена, что он меня не слышит, — что призналась ему: я люблю его и если останусь одна, без него, то сердце мое разорвется от горя.