— Не насмехался. — На какой-то миг глаза его приобрели осмысленное выражение. — Ну, не слишком часто. Бог свидетель, Элеонора, он ничтожный человечишка. Как вы только его терпите? Он что, наполнил ваш слух сладкими словами любви?

— Да. Он трубадур и получает плату именно за это. Я — его госпожа и покровительница.

— Да черт его возьми!

— Вас рядом не было, чтобы наполнять мой слух если уж не сладкими, то хоть какими-нибудь вообще словами. — Я дрожала, но не отвела глаз от Анри. Его взгляд будоражил меня, зажигал огнем. — Ведь прошло уже больше года, Анри!

— Наплюйте на это! Я был занят чертовой войной!

— Это мне известно.

— А ваш трубадур мне не нравится.

— Это мне тоже известно, потому я и оставила его в Анже.

— Меня поражает, как это вы без него обходитесь, — недобро прищурился Анри. — До вас доходили сплетни? До меня — да.

— Разумеется. Утверждают, что Бернат — мой любовник.

— А это так? Вы позволили ему нечто большее, чем только прятаться за вашими юбками?

О, я отвечала ему спокойно. Я была потрясена, но не отступила бы ни за что.

— А вы верите, что это так?

— Я полагаю, что вы сами устанавливаете для себя законы, мадам!

— Такие, которые позволяют мне связываться с ублюдком кухонной девки?

— О вас, мадам, ходит такая слава. Если не ошибаюсь, это называется распутством!

Значит, он тоже не намерен отступать. Вот этого я не ожидала. Но если Анри ревнив, меня это не огорчает. Я пошла снова в наступление, которое, как известно, есть лучший вид обороны, и даже одарила супруга презрительной улыбкой.

— В каких бы скандалах я ни была замешана в прошлом, они связаны, по крайней мере, с мужчинами ничуть не ниже меня по рождению. В поисках удовольствий я не опускаюсь до сточных канав. В отличие от вас, господин мой.

Наступила тишина, как перед грозой.

— Как там звали вашу последнюю шлюху? — спросила я шелковым голосом. — Икеннаи? Это что еще за имя — обычной уличной девки, как я понимаю?

Я призадумалась, следует ли говорить остальное, и решила рискнуть:

— Мне говорили, она принесла вам сына.

Анри, хоть и стоял неподвижно, все еще кипел гневом. Он смотрел на меня, словно ядовитейшая из змей. Меня пробрала дрожь.

— У вас слишком острый язычок, сударыня. Берегитесь.

— О, об этом я не забываю, — ответила я, гордо вскинув голову. — Я слежу за своими поступками, господин мой. Я — просто воплощение добродетели. А слава распутницы осталась в далеком прошлом. — Я снова оскалилась в улыбке. — Для чего мне хнычущий певец-любовник, когда у меня есть вы?

— Ну, тут вы хотя бы говорите правду! Для чего он вам? Кажется, пришло время напомнить вам об этом, сударыня моя жена!

Он действительно ревнует! Сердце мое отозвалось так сладостно, как на песни Берната, и я заметила, как у супруга разглаживаются морщины, залегшие вокруг глаз, как спадает покрывавший щеки яркий румянец. Анри был у меня в руках. Ярость его проходила; он хрипло рассмеялся, начиная осознавать, что вокруг нас толпятся любопытствующие бароны вперемешку со слугами и с открытым ртом ловят каждое слово. Меня это не волновало. Пусть слушают своих господ, коль им так угодно.

— А вот и нет! — заявила я.

— Что — нет?

— То, что я сказала — неправда. Вас у меня нет. Чаще всего нет. Почти никогда нет. Что вы можете с этим поделать, Анри?

— Теперь вы здесь, Элеонора. И я вам покажу, что могу с этим поделать.

Моя рискованная затея достигла своей цели. Анри взмахнул рукой. Наверное, я непроизвольно отшатнулась. Его глаза расширились от ужаса, рука бессильно упала.

— Вы подумали, что я вас ударю! Вы так подумали, правда? Да Бог с тобой, женщина!

— А что я должна думать? Настроение у вас самое мрачное.

— Я в жизни еще ни разу не ударил женщину, — проговорил Анри очень тихо. — И не собираюсь нагнать с вас. Мне довелось отправить на тот свет не так уж мало мужчин, но я не стану унижаться до того, чтобы ударить женщину, и уж тем более, Бог мне свидетель, вас!

Лицо его совсем разгладилось, гнев почти угас. Он снова поднял руку, на этот раз медленно, и пальцами погладил мне щеку.

— По своей воле я не причиню вам никакого вреда.

«Зато можешь это сделать нечаянно», — подумала я. Физически — нет, но можно ведь обидеть и невниманием. И все же…

— Да нет, я не думаю, что вы меня ударите, Анри, — согласилась я с его словами. — Но как скоро вы оставите меня одну на этот раз? Через час? Через день? Через месяц? Должна ли я благодарить Бога, если вы проводите в моем обществе неделю с небольшим, а потом вам снова нужно уходить на войну? Это трудно назвать счастливым браком, Анри!

— Черт возьми, Элеонора! Мне нужно воевать, чтобы завершить войну.

— Нужно, я не спорю. А когда вы возвращаетесь после бранных подвигов, то встречаете меня с распростертыми объятиями. Вы говорите мне ласковые слова, признаетесь в любви. Каждое ваше прикосновение так и дышит лаской и страстью.

— Я опустила взгляд на его руки, которые в этот миг нашего словесного поединка сжимали мои запястья, будто железные оковы.

— А вы и вправду хотите услышать от меня ласковые слова?

— Я бы не прочь. Наряду со всем другим.

— С чем другим?

— А вы сами не догадываетесь? Я не видела вас вот уже шестнадцать месяцев. Быть может, вам хочется поцеловать меня ради встречи?

Я чувствовала исходящий от него жар. Кожа его так излучала этот жар, словно в жилах его не кровь текла, а жидкий огонь. Глаза Анри вспыхнули. Я же устремилась в новую атаку:

— Я никогда прежде не бывала в Руане, приехала сюда со всей возможной поспешностью, изнемогаю от усталости и дорожной грязи, а вы только и заняты тем, чтобы неистовствовать из-за Людовика, да Евстахия, да Жоффруа! Хоть бы сказали «Здравствуй, жена». Или «Добро пожаловать в новый дом. Позволь, я позабочусь, чтобы тебе здесь было удобно». Или «Как я скучал по тебе!»

— Элеонора…

Анри нежно провел пальцами по моим губам. Потом наклонился и заменил пальцы губами, подарив мне самый нежный из поцелуев.

— Элеонора, вы способны довести мужчину до потери разума.

— Думается, вы дошли до этого состояния и без моей помощи.

Его руки скользнули мне на плечи. И снова его губы приникли к моим — прохладные, сильные, вселяющие такие радужные надежды.

— Бернат мне совершенно безразличен, — прошептала я, едва разомкнулись наши губы.

Смех Анри, после пронесшейся бури гнева, прозвучал, как трели колокольчика.

— Я знаю.

— Я приехала по вашему приказанию, провела в дороге долгие дни, хотя мне приятнее было бы оставаться в Анже и ждать, пока вы ко мне приедете. А вы только и способны, что бушевать и обвинять. — Я чуть отстранилась и положила руку ему на грудь. — А ведь я привезла вам подарок.

— Подарок…

Во мне забурлил смех, когда я увидела, как в его глазах начинает проблескивать догадка, когда ощутила, как забилось его сердце.

— Вы что же, позабыли, Анри? Я ведь знаю, что до вас доходили вести об этом.

— Ах, Элеонора…

Наконец все прошло, исчезли последние следы недавнего яростного гнева — также стремительно, также внезапно, как этот гнев нахлынул. Казалось, ярость стекла лужей к его ногам, была отброшена прочь, как ненужный плащ в жарко натопленной комнате. Характерным порывистым движением Анри отстранился от меня и опустился на одно колено — торжественно и покорно, словно презираемый им мой трубадур.

— Простите меня.

Он поднял на меня ярко засиявшие глаза. С улыбкой раскаяния он взял в руки подол моего платья и поцеловал, не обращая внимания на то, что платье было покрыто дорожной пылью и грязью.

— Вы — любовь моя. И я гневался вовсе не на вас.

— А что же подарок?

— Я желаю видеть это. Где оно?

— Это не «оно», Анри. Это «он».

— Сын. Мой сын! Я хочу увидеть его скорее.

Когда Анри встал, взял меня за руку и переплел наши пальцы, словно мы перед этим и не ссорились, я подозвала Агнессу, стоявшую в дверях. Она внесла младенца и передала мне на руки.