Заметив, что произношение окончаний «в тихих разговорах» вообще неявственно, Ломоносов тут же указывает, что его все же можно «распознать». «В произношении прилагательных множественного числа в именительном падеже, — пишет он, — всяк услышит у всех Великороссиян, когда они громко говорят, и у всех увидят, когда, не думая о правилах, пишут, что оныя кончаются на еили на ябез разбору, но больше на енежели на я, а на иникогда». Поэтому Ломоносов настаивал, чтобы подобные окончания писались всегда на «ые», «ие», например, «святые», а не на «ыи», «ии» («святыи», как того требовал Тредиаковский). В связи с этим Ломоносов написал: «Из сего явствует, что к постановлению окончаний прилагательных множественных имен никакие теоретические доводы не довольны; но как во всей грамматике, так и в сем случае одному употреблению повиноваться должно».

Ломоносов всегда чутко прислушивался к своему и чужому произношению, следил за особенностями местной речи. Среди его заметок попадаются записи, свидетельствующие о его внимании к различным диалектам русского языка. Так, например, о коренных жителях Колы он отмечает, «что не во всяком языке то же произношение». По видимому, местный говор жителей Колы обладал какими-то особенностями, запомнившимися Ломоносову со времен его юности. Когда Ломоносов прибыл в Москву, его собственное северное крестьянское произношение уже совершенно сложилось. Тем не менее, в Москве он чрезвычайно быстро усвоил как язык людей, «вразумленных книжному искусству», который значительно отличался от простонародного, так и язык «бесписьменной» московской улицы.

Отправляясь от народного языка, Ломоносов не замкнулся в пределах какого-либо одного наречия. В своей черновой заметке «О диалектах» Ломоносов писал: «Российский язык можно разделить на три диалекта: 1. Московский. 2. Поморский. 3. Малороссийский. Перьвой главной и при дворе и в дворянстве употребительный, а особливо в городах, близ Москвы лежащих. Другой несколько склонен ближе к старому Славенскому и великую часть России занял. Третий больше всех отличен и смешан с Польским».

Здесь под «Поморским диалектом» Ломоносов разумеет всю группу северно-великорусских говоров, тонко подмечая, что в них сохранились старинные черты. Это — язык былин и Древних новгородских летописей, сбереженный в народной среде. Под названием «Московского диалекта» Ломоносов объединяет «акающие» говоры центральной полосы России, под «Малороссийским» — всю совокупность говоров украинского языка.

Уроженец Севера, любивший и ценивший старинный красочный язык своего родного края, Ломоносов, тем не менее, придавал ему строго подчиненное значение в общем строе развивающегося русского литературного языка. Ломоносов, относившийся с необычайной зоркостью и чуткостью ко всем оттенкам русской речи, на первенствующее место выдвинул «Московское наречие» как основу литературного языка, так как оно, по его словам, «не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты протчим справедливо предпочитается». Особенно ценил Ломоносов в московском говоре «выговор буквы обез ударения, как а», отмети даже в своих стихах, что

Но не только красота московского говора полюбилась Ломоносову. Он отлично понимал, что «Московское наречие» связует воедино черты северных и южных диалектов, что в Москве происходит естественный процесс слияния русских народных говоров в единый национальный язык.

«Московское наречие» Ломоносов понимал широко, как общий говор постоянных жителей Москвы, независимо от их классовой принадлежности.

Впоследствии поэт А. П. Сумароков в своей статье «О правописании» упрекал Ломоносова, что правила его «Грамматики» составлены «на Колмогорском наречии», а в письме к И. И. Шувалову (13 ноября 1759 года) Сумароков уверял, что «Ломоносов Московского наречия не знает, ибо он родился в деревне такого уезда, где говорят не только крестьяне, но и дворяне очень дурно».

Ломоносов действительно остался чужд некоторым особенностям разговорного языка московского дворянства, культивировавшего под влиянием старинных книжных форм речи также и особое книжное произношение. Как указывал В. И. Чернышев, «во время пребывания Ломоносова в Москве, в начале тридцатых годов XVIII века, московский говор, особенно в низах общества и в средних его слоях, которые мог наблюдать Ломоносов, был еще более смешан, чем в конце XVIII века». В нем было больше диалектальных черт, принесенных в Москву из разных областей государства, и в своей «Грамматике» Ломоносов представил не «Колмогорское наречие», а широко распространенные формы народного языка, не вошедшие в литературную речь его времени, что и вызвало нарекания щепетильного Сумарокова.

Большое внимание Ломоносов уделял вопросам орфографии, крайне пестрой и неупорядоченной в его время, когда буквально каждый писал по своей самочинной орфографии и с жаром отстаивал свои правила написания слов. Ломоносов интересовался при этом даже графикой, внешним видом русской рукописной и печатной книги. Он всматривался с любовью в самое начертание литер, отражающих исторические судьбы культуры. Вот многострадальные русские письмена: «Ежели вам угодно перекликать их на улице, то станут они для нынешней стужи в широких шубах, какие они носят в церковных книгах; а ежели в горнице пересматривать изволите, предстанут в летнем платье, какое они надевают в гражданской печати. Буде же за благо рассудите, чтобы они пришли к окнам на ходулях, явятся, как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают. А когда по их честолюбию в наряде притти изволите, тогда наденет на себя мужской пол испанские парики с узлами, как стоят они у псаломов в начале, а женский пол суриком нарумянится. Буде же хотите, чтобы они явились, как челобитчики, в плачевном виде, то упадут перед вами, растрепав волосы, как пьяные их подъячие в челобитных пишут; наконец, если видеть желаете, как недавно между собою подрались, то вступят к вам сцепившись, как судьи одним почерком крепят приказы», — шутливо характеризует Ломоносов рисунок современных ему типографских и рукописных литер.

Заботясь о доступности правописания, он указывал на ненужность «твердого знака» — «ъ»: «немой место занял, подобно как пятое колесо», и требовал устранить фиту. А когда Сумароков спросил его, почему он «ф», а не «фиту» оставил, то всегда любивший пошутить Ломоносов ответил: «ета де литера стоит подпершися и следовательно бодряе». [258]Но дело, разумеется, было в том, что «фита», употреблявшаяся при написании всего лишь нескольких слов, загромождала русский алфавит. Недоволен был Ломоносов и «вновь вымышленным» «э», доказывая, что буква «е» все равно имеет несколько разных произношений, а следовательно, по его мнению, может «служить и в местоимении этот, и в междуметии ей», а «для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы весьма невыгодное дело, когда и для своих разных произношений нередко одною пронимаемся». Это, по его убеждению, так же смешно, как если бы в какой-либо чужестранный язык ввели букву «ы» для лучшего выговора заимствованных из русского языка слов. И Ломоносов упрямо писал: ефир, електричество, поезия и т. д.

Ломоносов смотрел на орфографию прежде всего с практической точки зрения, стремясь облегчить ее и приблизить к народу. Он полагал, что при создании орфографических правил надо принимать во внимание прежде всего живое произношение, живые формы языка. Однако он был против слепого следования живым, вечно меняющимся формам языка и настаивал на необходимости их строгой нормализации и упорядочения на основе грамматики, так как иначе это привело бы к хаосу и было бы «весьма странно и противно способности легкого чтения».

Положив в основу развития русского литературного языка широко понимаемый им московский говор, Ломоносов в то же время указывал на полнейшую нецелесообразность проведения фонетического принципа в орфографии: «Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать переучивать насильно», — замечает он. Литературный язык, обслуживающий различные «наречия» одного и того же языка, не должен, таким образом, вступать в противоречие с живым произношением. Орфография должна объединять на некоторой общей основе, а не разъединять отдельные говоры и наречия. Поэтому он требует, чтобы правописание «не отходило далече от главных Российских диалектов, которые суть три: Московский, Северный, Украинский». [259]