- Правильно, правильно, – поддержал Кремера Мокрый. – Поедете с ней в Ленинград. Поступишь в институт, станешь инженером или архитектором.

- Нет, мне бы лучше в сельскохозяйственный. У нас в деревне специалистов нету.

- Неужели тебе не хочется жить в городе, со всеми удобствами? – удивился Мокрый.

- У меня родители в деревне, не могу я их оставить.

- Правильно, Володь, – поддержал его Семен Давидович, – вы с Галей лучше в деревню поезжайте после войны. Она там может фельдшером работать, а то врачей, небось, совсем не хватает.

- С врачами – плохо, – подтвердил Меркулов, – один на всю деревню, да и тот в райцентре сидит. А еще учителей не хватает и… тракторов.

- Ничего, вот войну закончим и примемся деревни обустраивать. Россия с деревень начинается, а уж заканчивается Москвой и Ленинградом.

- Семен Давидович, а вы женаты? – спросил Меркулов.

- Да, Володь, у меня прекрасная супруга.

- А кто она по профессии, какая-нибудь артистка, наверное?

- Ты смотри, угадал, – Семен Давидович посмотрел на Меркулова с улыбкой, выражавшей удивление и радость одновременно. – Но, не какая-нибудь, Володь, а актриса театра имени Вахтангова. И притом, очень талантливая, скажу я тебе. Если бы ты видел ее в роли Марьи Антоновны в «Ревизоре» или Нины Арбениной в лермонтовском «Маскараде» Андрея Тутышкина, ты бы со мной согласился. Она, действительно, потрясающе играет, – в словах Кремера была слышна истинная гордость. – Когда война закончится, я обязательно свожу вас с Галей на эти спектакли.

- Здорово! – обрадовался Володя. – Я никогда в театре не был, и в кино тоже никогда. А как зовут вашу жену?

- О! у нее прекрасное имя – Лена.

- Как река, – с деревенской простотой сказал Володя.

- Точно, – подтвердил Семен Давидович, задумчиво улыбнувшись.

- Вы, наверное, очень скучаете по ней?

- Да, Володь, скучаю. Буквально вчера получил от нее письмо. Пишет, что Москву уже несколько раз бомбили, но разрушений серьезных нет. Так что наша столица остается для врага недосягаемой. Говорит, что их скоро всей труппой отправят с концертами на передовую. Жду не дождусь, когда вновь смогу ее обнять. Ты не представляешь, Володь, какое это счастье, иметь такую супругу, как она.

- А меня никто не ждет, – вдруг отозвался Мокрый. – Была, правда, одна зазноба, да только она сейчас, наверное, уже замужем. Так что холостяковать мне после войны еще долго.

- Не зарекайтесь, Иван, – остерег его Семен Давидович. – Когда вы вернетесь домой – в военной форме, при медалях – уверен, перед вами не устоит ни одна красавица. Все девушки города встречать будут. Так что выбирай любую, и с вокзала прямо под венец.

- А зачем выбирать? Женюсь на каждой по очереди, – ответил Мокрый, и все трое весело засмеялись.

Евин молча слушал эти разговоры и приходил к выводу, что окружающие его люди совершенно не понимают, где находятся, и что завтра их могут убить. Они веселились и строили планы на будущее, которого возможно и не будет. Петр презирал их за то, что они отлеживались здесь – бодрые и довольные, в то время, как остальные погибали за Родину. «Многие попали сюда по собственной глупости и неосторожности, – думал он. – И вот они с чувством исполненного перед Отечеством долга прохлаждаются здесь, рассказывают друг другу, чем будут заниматься после войны, байки травят. А что после войны буду делать я, я – настоящий герой, который потерял в бою ноги? Я превратился в искалеченный кусок мяса, который с трудом можно назвать человеком, не то, что мужчиной. Чем я буду зарабатывать себе на жизнь, если не сдохну от голода или гангрены? Куда меня возьмут? Разве что на почту – письма принимать, да и то вряд ли. Никто не захочет связываться с инвалидом без обеих ног. Меня же придется катать на коляске. Лучше бы я сгорел тогда в этом гребаном тракторе…».

Мысли Петра оборвал смех, раздавшийся в дальнем углу больничного двора.

Из обрывков долетевших до него фраз Евин понял, что писали письмо Гитлеру:

- Мы, правнуки и внуки славных и воинственных запорожцев земли Украинской, которая теперь входит в Великий Советский Союз, решили тебе, проклятый палач, письмо это написать, как писали когда-то наши прадеды и деды, которые громили врагов Украины… Ты, подлый иуда и гад, напал на нашу Краину и хочешь забрать у нас фабрики и заводы, земли, леса и воды и привести сюда баронов, капиталистов… Этому никогда не бывать! Мы сумеем за себя постоять... Не видать тебе нашей пшеницы и сала... хотя у тебя морда свиняча и свинская удача…

«Глупые люди, – подумал Евин, – пишут письмо, адресат которого никогда не прочитает, что в нем нацарапано. Ради хохмы. Зачем? Для этих шутов война – веселье, а со мной она вон что сделала. Этих гадов скоро комиссуют, некоторых отправят обратно на фронт. А что со мной будет? Что будет с матерью, когда она увидит меня такого? Господи, за что я так страдаю?..».

Однажды днем, когда его соседи в очередной раз рассуждали о том, чем будут заниматься после войны, и какое скоро наступит счастливое время, Евин не выдержал и закричал:

- Вы мне все надоели, глупые, глупые люди! Сколько можно болтать о завтрашнем дне, который никогда не наступит?

- На что вы злитесь, молодой человек? – удивленно спросил его Семен Давидович. – Мы, кажется, вас ничем не обидели. Если вам мешают идти на поправку наши дружеские беседы, можно было сказать об этом спокойно, без лишних эмоций.

- Мне ваша глупость мешает! – закричал Петр. – Я пострадал за Родину, я отдал ей свои ноги! А что ей отдали вы? Молчите? Я вас презираю!

- Мы ни в чем не виноваты перед вами, – совершенно спокойно ответил Семен Давидович. – То, что вы лишились в бою ног, – говорит о вашей храбрости, но не дает вам право обвинять окружающих в своей трагедии. Поверьте, никто из нас не желал вам такой участи. Это судьба, ничего не поделаешь. Да и вы, в конце концов, живы, что самое главное, на мой взгляд.

- Вам хорошо рассуждать о фатуме в вашем положении, а мне что прикажете делать?! Я лишен этого вашего светлого будущего! Я всего лишен! – Петр с трудом повернулся на живот и с головой накрылся покрывалом. От обиды у него к глазам подкатили слезы, и он, стиснув зубы, начал плакать, уткнувшись лицом в подушку. В этот момент Евин ненавидел все, что его окружало – сам госпиталь, больных, врачей, войну, вселенную… «Все напрасно, – думал он. – Жизнь кончилась, толком не успев начаться».

В дальнейшем Евин стал срываться все чаще. Он уже не сдерживал своих эмоций и ругался без особых причин. На Петра находили приступы ярости, и он до хрипоты в голосе обвинял больных за их, по его мнению, трусость. Врачам пришлось прописать Евину успокаивающее, чтобы остудить его ненормальный пыл. Вскоре на Петра перестали обращать внимание. Единственным человеком, который изредка все же говорил с ним, была Галя, но и она обходилась лишь парой дежурных фраз, когда делала Евину уколы, приносила утку или меняла повязки.

Пришла осень. И хотя днем было все еще жарко, ночи стали невыносимо холодными. Петр страшно мерз под легким покрывалом, особенно когда ветер дул со стороны моря. Володю Меркулова выписали из госпиталя и направили на фронт, и Галя перевелась в санчасть поближе к любимому. Это окончательно выбило Евина из равновесия. Он перестал нормально спать, не помогало даже снотворное. Теперь делать укол приходила старушка-медсестра баба Зина. Из-за слабого зрения она часто промахивалась мимо вены, и под кожей от вводимого лекарства надувался пузырь. От этого Евин испытывал страшную боль. Однажды он не сдержался и когда, в очередной раз, баба Зина оплошала, Петр закричал на нее:

- Ты – старая развалина, уйди от меня, у тебя руки растут из того места, на котором сидят! Я ненавижу тебя! Карга!

Сказав это сгоряча, Евин потом очень жалел о своей несдержанности, но извиниться перед медсестрой ему не позволяла гордость.

Баба Зина оказалось злопамятной и очень вредной старушкой. Она стала намеренно делать Петру уколы так, чтобы проколоть вену и ввести лекарство под кожу. Баба Зина часто забывала поменять намоченную Евиным постель, от чего ночью он мерз еще сильнее. Сказать вслух о том, что он обмочился, Евин стеснялся, поэтому покорно ждал, когда медсестра сама подойдет к нему. От постели Петра стало невыносимо вонять, и соседи по больничному двору попросили главврача перенести Евина куда-нибудь подальше. После недолгих уговоров Стравинский приказал убрать матрас Евина за сарай, поближе к туалету. Там, по мнению доктора, запах, издаваемый Петром, должен был гармонично слиться с вонью от отхожего места и перестать мешать больным спокойно идти на поправку.