- Понял. А Сталин, я смотрю, у вас за главного?

- Да не. Он вертухай простой, только и может, что понты гнуть. Пиковые, когда к власти пришли, сразу своих людей на ключевые должности поставили. А главный у нас – Владимир Ильич Ленин, или Вильгельм, ну, или как мы его за глаза называем, – Площадь.

- Площадь? – переспросил Адольф. – Почему?

- Потому что говоришь «Площадь» – подразумеваешь «Ленин», и наоборот.

- А почему двери везде разные, дизайнерский ход?

- Да ну ты че. Какой, на хрен, дизайнерский. Это просто вход, вернее входы. Чем удобнее и проще дверь, тем важнее клиент.

- А эти для кого? – Адольф указал на одну из длинных полосок, уходивших высоко вверх.

- Для депутатов, чиновников среднего звена и другой номенклатурной швали. Эти суки за жизнь так зажрались, что теперь их чтобы из камеры вытащить, приходится сначала сплющить. Ладно, пришли, лицом к стене.

- В смысле?

- В прямом. Че, два раза повторять? Мордой к стене, говорю, повернись и кончиком языка вон в тот черный квадратик ткни, чтобы твой код ДНК считался. Теперь всегда так заходить будешь, это вместо замков здесь.

- А замочные скважины тогда зачем?

- Подглядывать...

Адольф с большой неохотой дотронулся языком до небольшого черного квадратика, расположенного слева от двери, и та тут же бесшумно приоткрылась. Дверь была, не сказать чтобы уж очень простая, но и особого полета дизайнерской фантазии в себе не несла. Коричневый прямоугольник, шириной метра в два и высотой в полтора, был покрыт еле видным узором в виде паутины с небольшим красным паучком в центре. Дополняли композицию овальная замочная скважина, напоминающая по форме куриное яйцо, и дверной глазок размером с кулак взрослого мужчины.

- А что это за квадратик?

- А хрен его знает, когда я сюда прибыл, они уже были. Это вроде как идентификаторы. Они запоминают ДНК человека и реагируют потом только на него.

- А почему именно языком дотрагиваться нужно?

- Да ты не ссы, у нас тут все стерильно, не зачуханишься. А языком нужно дотрагиваться, потому что пробу ДНК легче всего со слизистой брать. Можно, конечно и кровь использовать, но у тебя тогда через пару месяцев живого места на теле не останется.

- Ясно, так значит это и есть мои новые апартаменты?

- Ага, палаты белокаменные, – Хрущев ехидно улыбнулся. – Давай, ныряй скорее, а то у меня и без тебя на сегодня дел хватает.

Небольшая комната была похожа на одиночную камеру повышенной комфортности. Кроме кровати с панцирной сеткой, небольшого столика и низкой табуретки, в ней находился шкаф, умывальник и унитаз. Окон не было, зато на стене висела картина средних размеров с изображением осеннего пейзажа и невысокого человека на заднем плане, идущего куда-то по плохо прорисованной дороге. На столе стоял черный дисковый телефон, такой же Адольф видел в кабинете Сталина, и небольшая записная книжка в черном кожаном переплете. Открыв ее, Адольф увидел список незнакомых ему фамилий и коротких номеров напротив каждой. Пролистав несколько страниц, он наткнулся на фамилию Ленин и номер телефона 19-33. Отложив книжку, Адольф подошел к картине, чтобы внимательнее рассмотреть еле видную человеческую фигуру. Это был мужчина в черном плаще-крылатке кроя восемнадцатого века, с копной черных кудрявых волос. Он куда-то спешил, или, по крайней мере, так казалось из-за устремленного вперед тела. В его руке была трость, на которую он опирался при ходьбе. Что-то отчаянно одинокое было в этом рисунке. Адольф точно не знал, что именно – он просто чувствовал это.

Отойдя от картины, Адольф зачем-то снял телефонную трубку и поднес к уху: оттуда не доносилось ни звука. Адольф набрал 19-17.

- Але, Ленин у апайата, – мгновенно раздался в трубке картавый, но приятный голос. – Але, ну говоити же, таваищ. Что за баявство?

Адольф не нашел, что сказать в ответ, поэтому просто положил трубку. Голос исчез, а вместе с ним и желание куда-либо звонить.

Адольф заглянул в шкаф. То, что он там увидел, заставило его открыть от изумления рот. Весь шкаф был забит книгами, носящими до боли родное название «Майн кампф».

- «…Воля к самопожертвованию у еврея не идет дальше голого инстинкта самосохранения. Чувство солидарности у еврея проявляется внешним образом очень сильно, но на самом деле это только примитивный инстинкт стадности, который можно видеть и у многих других живых существ на земле. Инстинкт стадности побуждает евреев к взаимопомощи лишь до тех пор, пока им угрожает общая опасность. В этой обстановке они считают неизбежным и целесообразным действовать сообща. Возьмите пример любой стайки волков. Нападать на добычу они считают удобным сообща, но как только волки насытят свой голод, они разбредаются в разные стороны. То же приходится сказать и относительно лошадей. Когда на них нападают, они держатся вместе. Как только опасность миновала, они бросаются врассыпную. Таков же и еврей. Его готовность к самопожертвованию только мнимая. Такая готовность существует у него лишь до того момента, пока этого, безусловно, требуют интересы безопасности отдельного еврея...».

Неужели вы, и правда, так считаете?

- Да, я не склонен отказываться от своих слов!

- Из ваших слов Я склонен сделать вывод о том, что вы совершенно не разбираетесь в зоологии, а ваши познания в области истории, культуры и психологии еврейского народа слишком ничтожны и абсолютно неверны. Чтобы вы знали, волки живут и охотятся организованной стаей и не разбегаются после охоты, а продолжают совместный поиск пищи и отдых. Лошади, действительно, в случае опасности, спасаются бегством, но, уйдя от погони, они снова собираются в единый табун, продолжая свое благородное существование. Ну а вечно живым примером еврейского самопожертвования является ваш покорный слуга…

Телефон зазвонил, и Гитлер с волнением поднял трубку. Сначала он услышал неприятное шипение, за которым последовал уже знакомый по грузинскому акценту голос Сталина:

- Таварыщ Гитлер?

- Да, я вас слушаю.

- Нэт, эта я вас слушаю, а ви говорите.

- Простите, я вас не понимаю!

- Это нэ удивитильна, ви и нэ должны ничего панымать, пака. Сейчас за вами зайдут. Wir beginnen!¹

Через минуту в комнату Адольфа вошел мужчина лет тридцати пяти с небритым обветренным лицом и широкой полоской шрама на левой щеке. Одет он был в красную рубаху-косоворотку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, и такие же красные шаровары, из-под которых выглядывала пара нечищеных кирзовых сапог. На голове незнакомца восседала буденовка с невероятно огромной красной пятиконечной звездой. Мужчина будто только что сошел с агитплаката «А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?». От него сильно воняло растворителем и дешевым табаком. В руках красноармеец держал автомат Калашникова, почему-то ядовито-оранжевого цвета, со штыком, приделанным к стволу и блестевшим в свете лампы Ильича.

- Тебя что ли, в Комнату Искупления? – спросил мужчина, недружелюбно посмотрев на Адольфа.

- Наверное. А вы от Сталина?

- От него.

Первое, что пришло Адольфу в голову, когда они вышли в коридор, была мысль о том, что его ведут на расстрел. Бежать или сопротивляться он не хотел, падать на колени, лить слезы и просить пощады тоже не собирался. Гитлер шел смиренно, готовый в любой момент получить очередь из Калашникова. Неожиданно конвоир остановился у одной из дверей и, не поворачиваясь к Гитлеру, зло произнес: «Пришли. Теперь сполна свое получишь». Адольф покорно зашел в раскрытую красноармейцем дверь…

…Вокруг был туман…

RING I 

Кругом шныряли солдаты и матросы. Офицеры, щегольски позвякивая медалями, прогуливались по тенистым аллеям. В воздухе пахло портянками, лекарством и цветами. Теплый июльский ветер шелестел в кронах деревьев и кружил невесомые хлопья тополиного пуха в веселом летнем вальсе. Молоденькие медсестры в белых халатиках мило улыбались встречным солдатам, заигрывавшим с ними. Все кругом пело, и казалось, что война – всего лишь страшный сон. Но госпиталь, стоявший посреди этого оазиса призрачного благополучия, сам по себе являлся напоминанием того, что война так же реальна, как ветер, деревья и потные портянки.