- О чем?

       - Он подумал о старушке.

       - О старушке? - удивился Влас.

       - Да. Ему на память пришла одна старушка из его паствы, маленькая, сухонькая, божий одуванчик, с лучистыми морщинками на лице и вечно улыбающимися глазами. Приходя в храм, она непременно что-нибудь жертвовала. Или хлеб для Евхаристии, или полотенце новое, или монету, или пирожки собственной выпечки для трапезы. Однажды на исповеди эта бабушка посетовала епископу Киприану, что нет у нее возможности ради Христа пожертвовать собой за ближних. И плакала горько старушка. Вспомнив о ней, епископ устыдился. "Эта старая женщина, - думал он, - горько рыдала, что ей невозможно стать жертвой Христовой, а я проявляю малодушие в тот самый момент, когда надо мною уже занесено жертвенное оружие". Тогда владыка Киприан мысленно взмолился: "Ты, Господи, Единая Спасительная Жертва за человечество, укрепи меня, Твоего плохого раба, на указанном Тобою пути. Верую и исповедую, что нет выше подвига для христианина, чем самовольное и сознательное самопожертвование ради любви Христовой". И как только священномученик Киприан произнес эти слова, то все его существо, словно океанской волной, было захлестнуто сладким предчувствием небесного блаженства. Это с неба сошла благодать Божия. Встав от молитвы, епископ Киприан по-царски одарил палача двадцатью пятью золотыми монетами. Потом он сам завязал себе повязку на глазах и попросил дьякона и священника связать ему руки. Удар меча распахнул перед ним дверь в небо. Блаженный... - задумчиво закончил свой рассказ Георгий.

       Они помолчали. Влас робко спросил:

       - Выходит, что вы святой Георгий Победоносец?

       - Так меня называют, - дружелюбно и несколько смущенно улыбнулся в ответ водитель белых "Жигулей". - Вот мы и приехали, - сказал он, сворачивая с шоссе на проселочную дорогу к еле различимой во тьме деревянной церквушке. 

Глава тридцать третья.

Вeчеря

       Великомученик Георгий уверенно вел Власа по тропинке к маленькой приходской избушке, окна которой излучали приятный желтый свет.

       - Георгий, а вам не холодно по снегу в сандалиях?

       - Нет, не холодно.

       "Тишина-то какая", - подумал Влас, оглядывая спящие заснеженные поля, красиво отражавшие лунный свет мириадами снежинок. И тут ему показалось, что кто-то сказал: "Тишина оттого, что Начальник тишины здесь".

       - Вы что-то сказали? - обратился он к святому Георгию.

       - Я? Нет, - спокойно ответил тот.

       - Простите, а вы здесь уже бывали? - не унимался Влас.

       - Нет. Никогда.

       - Откуда же вы знаете дорогу?

       - А откуда я знал, как нам сюда ехать?

       Влас понял неуместность своего вопроса и замолчал. Подняв голову, он вздрогнул от необычного зрелища: небо стало совсем близким и звезды сияли неестественно ярко.

       - Вот это звезды! - вырвалось у Власа.

       - Звезды всегда звезды, и небо всегда небо, - не оборачиваясь, отозвался великомученик. - Сияние звезд и небесный свет непрестанно говорят нам о вечной Истине..., и при Ироде, и при Диоклетиане, и при Путине. Только мало кто об этом задумывается.

       - Георгий, а почему небо сегодня такое низкое и звезды совсем близко?

       - Потому что в эти минуты центр всего мира находится здесь, - великомученик указал рукой на избушку, к которой они подошли.

       - Где? В этом домишке?!

       - Да, в этом домишке. А еще потому, что в данный момент мы с тобой очень близки к Истине, или, вернее, Она очень близка к нам. И сейчас мы Ее увидим.

       С этими словами великомученик распахнул перед Власом дверь избушки. А Власу почему-то в этот миг вспомнилось, как красиво святой Георгий окончил повествование о епископе Киприане: "Удар меча распахнул перед ним дверь в небо...".

       Миновав сени, Влас оказался в среднего размера комнате, напоминавшей то ли часовню, то ли монашескую келью. Перед иконами теплились лампады. В углу у потемневшего от времени деревянного Распятия приютился старенький церковный подсвечник. На нем, уютно потрескивая, горели три желтые свечи. Вдоль стены протянулась длинная скамья. В центре нее сидел Гость, поглаживая мурлыкавшего кота, устроившегося у Него на коленях. Гость был одет в светлое. С двух сторон от Него сидели юноша, одетый так же, как святой Георгий, с той лишь разницей, что его платье покрывало ноги до самых сандалий, и почтенный старец-монах в облачении, напоминавшем великосхимническое, но только без белых крестов и надписей.

       - Проходите, братья, - Гость приветствовал вошедших кивком головы и пояснил юноше и монаху: - Это святой генерал Георгий привел Власа. Десять лет назад мы с Власом в камере смертников встретились. Он Меня приютил. Садитесь, братья, - Гость указал на стулья, стоявшие у стола.

       - У нас еще одной души не хватает, - продолжал Гость, - но она скоро будет. Уж очень, Влас, она желала твоего друга навестить.

       Влас не понял, о чем речь, но уточнять не решился.

       - И отца Серафима, хозяина этого богохранимого дома, тоже пока нет. За полчаса до нашего прихода, его позвали умирающую пособоровать и причастить. А это отсюда далеко. Благо он сделал, что не поленился, поехал к больной на ночь глядя. Хотя она и не умрет сегодня. Ничего, Влас, с отцом Серафимом ты еще познакомишься.

       - А я думал, что это отец Серафим, - Влас указал на монаха.

       Гость, взирая с любовью на старца, объяснил:

       - Нет, это не отец Серафим. Это наш преподобный Виталий, монах. Я его специально пригласил, хотя сегодня здесь вечеря смертников, а не преподобных. У тебя, Влас, с отцом Виталием есть нечто общее. И Я просил его помогать тебе.

       Монах, не поднимая глаз, согласно кивнул головой.

       - Отче, - обратился Гость к монаху, - будь добр, расскажи Власу свою историю. Ему будет интересно. И пусть твой рассказ откроет эту нашу скромную вечерю.

       - Я жил на земле в седьмом веке, - начал свой рассказ отец Виталий. - Свой монашеский путь я проходил в обители преподобного Серида. В шестьдесят лет, по благословению старцев, я вышел из монастыря для служения Христу в миру. Мой путь лежал в Александрию. Город встретил меня суетой базарных площадей, криками погонщиков верблюдов, безжизненным блеском желтых каменных плит, отшлифованных стопами александрийских толп. Было жарко и душно. После тишины и приятной прохлады монастырских келий Александрийское пекло показалось мне сущим адом. В основной массе александрийцев я, к своему великому сожалению, не замечал и тени христианских добродетелей. Напротив, в этом городе справедливость и порядочность очень часто были попираемы у всех на глазах, а порок и зло торжествовали. Сердце мое сжималось от боли, когда я думал о том, что Александрия считается одним из оплотов Христианства. Первое, чем я занялся - это поиском работы. Окружающие подшучивали, что, мол, монах на старости лет решил устроиться в миру. Заработав немного денег, я снял себе крохотную каморку на окраине города, в районе, где селилась одна беднота. Мне было неимоверно тяжело. А ведь тогда я еще не приступил к своему послушанию. Я много молился, чтобы исполнить предстоящее служение. В один день я решился. Как сейчас помню тот теплый вечер. Солнце уже садилось, и его малиновые блики красиво расцвечивали белокаменные здания. Возвращаясь с поденной работы, я не свернул, как обычно, на дорогу, ведущую к моему дому, а двинулся в противоположном направлении. Чем ближе я подходил к нужному мне кварталу, тем настороженнее смотрели на меня прохожие. Отыскав дом, я постучал. Женщина, открывшая мне, сказала, перекрестясь: "Почтенный авва, вы ошиблись". "Я не ошибся, - возразил я, не в силах поднять глаз. - Я хочу купить твою ночь". Женщина опешила, а потом с ухмылкой сказала: "До чего дожили! Уже святые отцы вышли из пустынь, чтобы блудить с нами. Заходи, старый бабник". Я дал ей деньги, заработанные мною с великим трудом. Когда мы прошли во внутренние комнаты, я предупредил женщину, чтобы она не спешила раздеваться. Я объяснил, что хотя и купил ее ночь, но использовать время собираюсь по своему усмотрению; я буду молиться. Разложив богослужебные книги и зажегши светильник, я начал бдение. Так прошло мое первое всенощное бдение в доме терпимости. Потом были еще десятки таких бдений. Женщины относились ко мне по-разному. Некоторые пытались склонить меня к блуду и, получив отказ, грязно ругались; другие были безразличны и засыпали под мое чтение; иные смотрели на меня полными удивления, какими-то детскими глазами, благодарили, но на следующий день возвращались к своему ремеслу; но были и такие, которые всю ночь рыдали, каялись и вместе со мной молились. Эти последние оставляли греховную жизнь и устремлялись в монастыри или выходили замуж и создавали христианские семьи. Такая моя жизнь продолжалась довольно долго. Целый день я работал на палящем солнце, помогая разгружать караваны и выполняя другие подсобные работы, а с наступлением вечера направлялся к домам блудниц, покупал их ночь и молился. Одно у меня было условие: я запрещал женщинам рассказывать о том, как я проводил у них ночи. Это правило работало хорошо. Известие о "бессовестном монахе-блуднике" скоро распространилось по Александрии и ее окрестностям. Прохожие, завидев меня, плевались и кричали: "Ступай, окаянный, тебя ожидают блудницы". Другие советовали: "Отец, возьми себе одну из блудниц в жены и сними монашескую рясу, чтобы не хулилось через тебя монашество". Я же, грешный, радовался про себя, что дела мои остаются в тайне и я получаю поношения и обиды. Незадолго до кончины я затворился и несколько дней умолял Господа, чтобы Он простил мне вольные и невольные согрешения, соделанные мною на послушании. Ведь иногда я, немощный, не успевал отсекать с должной поспешностью блудные помыслы, иногда грешил взглядом, иногда самомнением. Перед смертью я написал записку такого содержания: "Никого не осуждайте прежде времени, доколе не придет Сам Праведный Судия Господь". С этой запиской в руках, стоя на коленях перед иконами, я и отдал Богу душу. После моего отшествия в иной мир, покаявшиеся блудницы все рассказали, и александрийцы, наконец, поняли смысл моего послушания, которое я, по немощи своей, так нерадиво исполнял. И вы, выслушавшие меня теперь, простите великодушно за самохвальство мое и многословие.