- Хорошо. А если бы я беглым убийцей был? Если бы в вашем доме спрятался и попросил об исповеди, а за мной милиционеры по пятам, вы что, и тогда бы им ничего не сказали.

       - Говоришь, если бы исповедаться хотел?.. Я бы им так и сказал, что этот человек пришел ко мне, как к священнику, и я должен его исповедовать. А еще бы я их предупредил, что тайна исповеди не разглашается и потому я не скажу им ничего из того, что открыто мне на исповеди, даже если это будет касаться интересов следствия.

       - Видно, вы действительно Его ученик, - Влас кивнул головой в сторону иконы "Спас Благое Молчание".

       - А теперь, брат, мне пора идти в храм, правило вычитывать. А ты домой поедешь или у меня ночевать останешься?

       - Да я бы остался, только мама будет страшно переживать. Их с Анжелой лучше одних не оставлять. Вы ж теперь знаете всю ситуацию. Мы сейчас, как на фронте. Каждую минуту можно нападение неприятеля ожидать. Я уж лучше поеду.

       - Добре. Тогда собирайся быстрее, пока еще электрички ходят, я тебе дорогу на станцию покажу. Приезжай ко мне. Ладно? Обязательно приезжай.      

       * * *

       Домой Влас добрался около часа ночи. Мама и Анжела, конечно, не спали. Но самым неожиданным оказалось то, что вместе с ними бодрствовал Влад. Втроем они сидели на кухне за круглым столом под зеленым абажуром и пили уже по третьей чашке багряного индийского чая.

       Влас по старой привычке бесшумно открыл замок двери, вошел и замер в полумраке коридора. Из кухни доносились голоса:

       - Ой, не знаю, Влад, я полвека прожила, верующая, слава Богу, а про такое только в книжках читала. Вечно у вас все не как у людей. Ну что нормально-то не живется? То вы правду какую-то искали. Потом робин-гудами были. А теперь вот к вере потянулись, и опять двадцать пять, - сплошь у вас чудеса какие-то да подвиги... Не нравится мне это. Плохо все это кончится, - причитала власова мать.

       Влад в ответ смущенно оправдывался:

       - Татьяна Владимировна, а я причем? Да я - первый против всей этой нездоровой мистики. Понятно было бы, если б я в нее верил, ну там, гадал по картам или духов вызывал, но у меня-то дела поважнее есть. А тут, пятый раз вам говорю, как на духу, вхожу в подъезд родного дома - и тут она! В белом вся и с цветами на голове. Ну! Так же и свихнуться можно. И смотрит на меня, как по душе чем-то теплым гладит. Я все равно, как у мамы в детстве на коленях посидел. А потом говорит ласково: "Я - Василиса. Мы за тебя с Власом молились. А теперь я ухожу далеко. Пришла проститься... Меня Бог к тебе послал, как свидетеля веры. Ты, - говорит, - покрестись, пожалуйста. Хорошо?", - и улыбается, а у самой слезы на глазах. У меня, Татьяна Владимировна, отключилось все. Ни страха, ни удивления, как будто я всю жизнь только и делал, что с покойниками разговаривал, а внутри тепло-тепло... Так бы и стоял вечно, да она исчезла. Тут уж я, не заходя домой, к вам рванул на полных парах. А куда же? У вас тут с Власом почти монастырь. Кому еще рассказать? Дома-то я все равно себе места не нашел бы. Машка моя, она ведь...

         Влас кашлянул. Все трое, как по команде, вскочили с мест и устремились в коридор.

       - Власушка, - мать бросилась сыну на шею, - живой!

       - Мамочка, не плачь. Что со мной сделается-то?

       Им было о чем поговорить в ту ночь. Все четверо не спали до рассвета. 

Глава тридцать пятая.

Архипыч

       Был последний день марта, однако весной в Санкт-Петербурге еще не пахло. Впрочем, и о зиме напоминали только небольшие пегие кучи снега. Время как будто остановилось между зимой и весной. Было сыро, зябко и ветрено. Солнце, если и показывалось иногда на городских улицах, то его лучи напоминали предсмертную улыбку чахоточного. Шел 1878 год.

       Среднего роста немолодой господин с грустными глазами, высоким лбом, довольно густой бородой и характерными аскетическими скулами, задумчиво стоял у ограды Фонтанки. Ветер развевал полы темно-серого пальто. Левой рукой господин прижимал к груди шляпу; правой - мертвой хваткой сжимал деревянную трость, конец коей упирался в расщелину гранитной плиты. То был Федор Михайлович Достоевский.

       - Голубчик! Федор Михайлович! - услышал господин радостный возглас. Он попытался было уйти, дабы избежать встречи, но его уже догнал краснощекий человек, похожий на переодетого в штатское гусара.

       Запыхавшийся от бега преследователь без умолку тараторил:

       - Позвольте, любезнейший Федор Михайлович! А вы словно бы от меня скрыться хотели?! Да ведь это я, Коврихин, сын Силуана Степаныча и Прасковьи Николаевны. Неужели не упомните?

       - Отчего же? Помню, - грустно ответил господин.

       - Да у меня ведь только к вам один вопросец и будет. Только один! Вы, как я слышал, сегодня в суд присяжных, на слушание дела Засулич собирались? И, кажется, были уже?!

        Достоевский вопросительно посмотрел на краснощекого.

       - А что удивляет вас, Федор Михайлович? Будто я вам про вас какую тайну сказал. Об этом вся столица шепчется. Я и сам собирался... Да, знаете ли, не смог. Причислят к сочувствующим, а у меня карьера. Сами понимаете. Так вот, что же там было, любезнейший Федор Михайлович? Поделитесь. Какое ваше общее впечатление? Я слышал, ее оправдали. Правда ли? Неужели возможно такое?

       - Оправдали, - резко ответил Достоевский. - А теперь позвольте откланяться. Мои благопожелания Силуану Степановичу и Прасковье Николаевне.

       И, повернувшись, он быстро стал удаляться.

       - Понимаю-с, господин Достоевский! Покорнейше благодарю-с! Оправдали. Вот новость! - неслось вслед уходящему.

       Пройдя довольно по набережной, Достоевский свернул в свои любимые петербургские переулки. Здесь он замедлил шаг и погрузился в раздумья.

       "Господи, Боже мой, а поняла ли Вера Николаевна Засулич, Кто ее оправдал сегодня? - думал писатель. - Поняла ли? А градоначальник Трепов, простил ли он покушение на свою жизнь? Кабы она поняла, а он простил... Ах, эта молодежь, эти народники-безродники. В них, конечно, ключом бьет идея народная - сейчас же жертвовать собою и всем для правды. Сейчас же! М-да, национальная черта поколения, ничего не попишешь. Но ведь можно же их за это любить. Благослови их, Боже, и пошли им истинное понимание Твоей высшей правды. Ибо весь вопрос в том, что считать правдой. Ты, Господи, - Истина, но Ты и Любовь. Если бы поняла сие Вера Николаевна и господин Трепов. Если бы...".

       В эту минуту Федора Михайловича окликнула нищенка с ребенком, сидевшая на куче мокрых дров, покрытых каким-то тряпьем.

       - Батюшко, - причитала она, ударяя на "о", - Христом Богом молю, помоги, миленькой.

       Писатель остановился.

       - Откуда ты, мать? - спросил он, хотя по возрасту нищенка была явно раза в два моложе его.

       - Издалёко, господин-барин, да что говорить, там все померли.

       Достоевский достал имевшиеся у него при себе деньги и отдал их нищей. Сумма была немалой, но женщина не переменилась в лице.

       "Может врет, что нуждается?", - мелькнуло в голове писателя.

        - Барин, а, барин. Ты не уходи, погоди. Ты растолкуй мне, сколько и чего я на твои деньги купить могу. Я ведь в деньгах-то не понимаю. Третьяго дня мы с малым только в город пришли, а в деревне у нас не на деньги торгуют, да и не я, а батько хозяйство вел.

       Писатель облегченно вздохнул: "Значит, не уразумела, сколько я дал ей".

       - На эти деньги ты, мать, месяц хлебом, да капустой с квасом питаться можешь. А маленькому молочное покупать будешь.

       - Молочное? Что же я, барин, басурманка что ли? Нонче же пост Велий. А вот за хлеб, да за квас спаси Господи.

       - Вы что, с малышом поститесь?

       - А то как же? Нас еще пока Боженька не забыл, чтобы мы Его забывать стали. Нам без поста никак невозможно.