Княжич Иван не слушал молитв. Крестясь и кланяясь, он думал о Москве, о том, как встречают праздник у них дома, и есть ему хотелось нестерпимо.

Из крестовой Ивану видно было через сенцы, как в трапезную пронесли зажженные свечи в подсвечниках. Это напомнило о кутье. А когда в сенцах отворялись двери, пахло откуда-то печеными пирогами. Это было трудно выдержать, и княжич, наклонясь к Илейке, шепнул:

— Яз мыслю, звезда давно уж явилась, а владыка все еще молится!

— Часы ныне долги, Иване, — шепотом сочувственно ответил дядька, — царские часы-то. Я, прости мя, господи, и сам давно отощал…

Наконец, все двинулись из крестовой в трапезную. Хозяева, кланяясь, пригласили гостей к столу, где беловатыми грудами на нескольких блюдах была подана кутья на меду с изюмом.

Благословив трапезу, владыка сел во главе стола вместе с княжичем.

Беззубцев сам поставил перед владыкой небольшой глиняный кувшин заморской работы и молвил:

— Пей, отче святый, во здравие. Сие твое любимое, фряжское…

Все молча вкушали кутью. Раньше других насытился владыка и, отказавшись от прочих угощений, налил себе чарку заморского вина.

Улыбаясь, он поглядел на Ивана и молвил, указывая на Федю Курицына, сидевшего рядом с Иваном Димитриевичем Руно:

— Тут вот, среди нас, Иване, язычник есть — сей вот юноша…

Владыка нарочно задержал свою речь, видя изумление княжича, и весело добавил:

— Не бойся, Иване. Язычник-то сей не по вере своей, а по искусству своему в чужих языках. Учился он у меня и по-фряжски. Ныне же лучше меня язык сей разумеет. Дар у него к языкам вельми велик…

— Нет, княже, — живо откликнулся Федя Курицын, — владыка искусней меня по-фряжски…

— Слушай, Иване, — прервал Курицына владыка, — какие языки он ведает.

Ну, Федор, сказывай.

Княжич Иван с любопытством уставил свои темные глаза на молодого человека с небольшими усами, с едва пробивающейся золотистой бородкой.

Испытывая неловкость и беспокойство от взгляда княжича, Федя заговорил торопливо:

— По-латыньски яз от отца своего научен разуметь. По-татарски же и по-литовски сам с отроческих лет научился, слыша речь их…

Владыка поднялся из-за стола и, перекрестившись на образа, поклонился хозяевам.

— Спасибо за гостьбу и ласку, — молвил он и добавил с лукавой улыбкой: — Приустал аз по старости. Пора на покой мне в свою келью монастырскую…

Благословив всех, он, так же лукаво улыбаясь, обратился к княжичу:

— Подь-ка, Иване, ко мне. Благословлю и тя. Оставайся на свят вечер у Костянтина Лександрыча. Веселей тобе тут будет в праздники…

Усмехаясь, владыка направился к дверям. Пошли провожать его княжич, хозяева и все гости их. В сенцах Константин Александрович, взяв из рук Феди шубу Авраамия, сам помог одеться владыке.

Когда сани владыки отъехали от красного крыльца, Федя весело обратился к Фекле Андреевне:

— Тетенька, а владыка-то провидец. Догадался, что ты козюльку испекла, и уехал от соблазна, дабы и нас не смутить резким словом учительным…

— И пошто тобе козюлька далась! — сердито ответила тетка. — Яз мыслю, и у государя нашего козюльки пекут…

Иван после строгих монастырских порядков сразу почувствовал себя у наместника как дома.

— Истинно, боярыня, — сказал он просто и весело — У нас мамка Ульяна все, когда нужно, печет: и кресты, и лестницы, и жаворонков, и козюльки…

— Тетенька, не серчай, — смеясь, заговорил снова Федя, — к слову яз баю, шутки ради. Владыка же просто мешать нам не восхотел. Придут с колядой, а то и ряженые. При нем-то не покажутся, он знает сие. Сам же он, хошь и устал, всю ночь с монахами молиться будет…

— Верно, — согласился Константин Александрович и, обратясь к княжичу, добавил: — Мыслю, Что владыка и приехал-то к нам, дабы тобя, княже, повеселить. В монастыре-то у него какое там веселье!

— Княже, ежели воля твоя будет, — радостно оживившись, предложил Федя, — пойдем завтра медвежатников да скоморохов глядеть!

— Яз с охотой пойду, — ответил Иван и, обратясь к наместнику, спросил: — А можно ли княжичу со скоморохами в народе быть?

— Мы пойдем никому неведомы, — торопливо заговорил Федя, — втроем, княже, с твоим дядькой пойдем, в шубах простых…

— Так можно, — садясь снова за трапезу, молвил с улыбкой Константин Александрович, — а все же пошлю яз с вами Кондратьича, дабы обиды не было, моего-то дворецкого все тут знают.

— И яз с вами пойду, — сказал воевода Иван Димитриевич, — люблю смотреть медвежатников да бои кулачные.

— Иди, иди, Иван Митрич, — рассмеялся наместник, — потешь с Феденькой княжича. Токмо не признали бы вас — не вместно княжичу пешу среди черных людей ходить. Осерчает государь, коли узнает про то.

— Нет, не осерчает, — быстро ответил княжич Иван. — Он слушается владыки Ионы. Владыка же мне с Юрьем в Ростове сам приказывал в народе ходить. Служек церковных посылал с нами…

Лицо Илейки расплылось в улыбку.

— Истинно, истинно, — вмешался старый дядька, — мы с Васюком да служки монастырские по всему граду княжичей водили и на владычном дворе блины да пироги ели. Меды же какие были, а брага монастырская!..

Шумом и говором наполнились сенцы Перед трапезной.

— Колядники, колядники! — заговорили оживленно все за столом, а из сенцев выглядывают уж слуги и вся челядь с чадами и домочадцами.

Улыбаясь во весь рот, выходит вперед седобородый Кондратьич и спрашивает, обращаясь к наместнику:

— Разрешишь ли, господине, колядникам коляду пети?

— Чьи пришли-то?

— Свои все, господине, дворские.

— Зови, зови! — весело соглашается Константин Александрович, а Фекла Андреевна манит пальцем к себе дворецкого и вполголоса говорит:

— Подь ко мне, Кондратьич.

— Что прикажешь, госпожа? — быстро подскочив к боярыне, спрашивает дворецкий. — Не насчет ли милостыни, матушка?

— О том самом, — подтверждает Фекла Андреевна, — прикажи Фектисте-то прислать из поварни аржаных пирогов с кашей да с луком поболе, да некое число с говядиной. Знает она, как надобно…

— А меду да браги как прикажешь?

— Сколь и прошлый год. Да расчисли, дабы кажному парню по прянику медовому, а девкам — по два. Меду же и браги, кому по скольку, сам знаешь, а ежели…

Распахнулись двери в трапезную. С шумом и гамом ворвались разодетые парни и девушки, окруженные толпой старых и малых слуг и детишек. Но вот они расступились, и среди них оказался крохотный мальчик в белой, шитой шелками рубахе. Забавный в своем смущении, он неловко стоял на кривых слегка ножках и держал в шитом полотенце маленький золотистый снопик из сухих ржаных колосьев. Парни и девушки подталкивали его к кивоту, а мальчик нерешительно топтался на одном месте, боязливо взглядывая по сторонам исподлобья.

— Чей малец-то? — с улыбкой спросила Фекла Андреевна у Кондратьича.

— Терешкин, — ответил тот, — Васюткой звать…

Мальчик в это время с решимостью отчаяния вдруг засеменил торопливо к кивоту и, держа на протянутых руках снопик, взволнованно заговорил нараспев:

— Я ма-аинькой моло-отчик, при-нес бо-огу сноопчик…

Тут Васютка немного замялся, но, оправившись, громко закончил:

— Ххлисту бо-оженьке!

Положил платочек со снопочком на приступку перед кивотом и, обернувшись к боярам, поклонился. На миг он замер на месте, но потом, сразу оробев, бросился к сенцам. Кругом все захохотали, а Фекла Андреевна, перехватив Васютку у самых дверей, поцеловала и дала два больших пряника.

Тотчас же парни и девушки запели коляду, наполняя хоромы звонкими свежими голосами: