— Помедлим тут, — прошептал он, — сей часец протоиерей Тихон читать будет канон на поганых татар…

Утреня уже кончилась, и из алтаря вышел старец протоиерей в одной епитрахили и молитвенно, как в говение великопостное, преклонил колени пред алтарем у царских врат. Встав и крестясь истово, возопил он со скорбной мольбой тихо, но внятно:

— Силою непобедимою, Христе, матери своея молитвами препоясав князя нашего, покори ему поганых, ты бо державец един во бранех, человеколюбче!..

Снова простерся ниц священнослужитель, и все, что были в соборе, словно вздохом одним вздохнув, пали на колени в тоске и слезах. Плакал, стоя на коленях, и княжич Иван.

Не вставая с колен, еще жалостней и громче воскликнул протоиерей дребезжащим старческим голосом:

— Ярость неверных врагов, злую гордость и шатание покори под нозе, молим тя, владычице, благоверному князю нашему, твое заступление охраняющее.

— Господи, сокруши злых агарян и Шемяку, — отирая слезы, прошептал Иван и устремил взгляд на икону Спасителя.

Владыка Авраамий тихонько дотронулся до плеча его и быстро шепнул:

— Иди за мной к амвону.

Княжич медленно поднялся и пошел за владыкой. Народ, почтительно расступаясь, открыл им посреди храма широкий путь к алтарю, а клир торжественно пошел им навстречу.

Началась литургия. Служил сам владыка. Княжич Иван, слушая церковное пение, крестясь и отдавая поклоны, когда следует, весь погрузился в неясные, запутанные думы. И все грустнее ему становится и хочется не то молиться, не то плакать. Вспоминаются все недавние беды и горести, и вот сызнова Шемякины козни, и сызнова татары казанские, и страшно и горько Ивану, тоской гнетет его неизбывной.

— Господи, — шепчет он со слезами, — пошто, господи, у меня, как у Степана-богатыря, потемнен в глазах свет божий?

Мятется душа его, думает он обо всем, что слышал от князей, воевод, отцов духовных, от Илейки и Ермилки-кузнеца. Понять все слышанное хочет, и вот-вот приходит к нему это понятие и опять ускользает. Бьется так он в думах своих и вдруг чует, что и звон и песнопение церковные смолкли, тишина в храме, а с амвона слова владыки Авраамия доносятся, которые не сразу он понимает.

— Шемяка же Каину подобен, — говорит с горестью владыка, обращаясь со словом к молящимся, — паки ополчась на брата своего старшого, на великого князя, неволит христиан христианскую кровь проливать. Распри и рати снова творит, крамолу непрестанно кует с погаными вместе. Понудил злодей ныне великого князя на новую рать. Татарове же токмо и жаждут грады и села наши мечу предать и разграбить. И токмо ослабнет от злой усобицы Русь, — опять Орда придет. Паки кровь отцов и братий наших, яко вода обильная, напоит землю. Многие братья, сестры и дети наши в полон уведены будут погаными.

Села наши запустеют, дикой травой порастут, церкви оскверненные без звону будут, яко немые…

Владыка смолк, подавленный горем, но тотчас же снова возвысил голос свой:

— Но оставим речи печали и так с верою возопиим: «Воскресни, боже, суди земли! Воздвигни великого князя, умножи силу его. Укрепи, боже, нас и утверди. Не дай, господи, в полон земли нашей язычникам, не знающим бога истинного! Подай, господи, победу великому князю, победу на вся, восстающая на ны!»… Аминь!

— Аминь, аминь, — послышалось со всех сторон. — Заступи и помилуй нас, господи, от поганых! Накажи злодея и вора Шемяку!..

Народ зашумел и, крестясь, стал выходить из собора…

Уже третью неделю живет княжич Иван во Владимире. Вернулся уж с полками своими к празднику рождества Христова наместник владимирский, воевода Беззубцев, Константин Александрович.

Загудел весь Владимир, словно улей, радостными рассказами воинов о победах над погаными, об освобождении захваченного ими полона. Веселее от того кипит предпраздничная суматоха в старом стольном городе: готовят на площадях к праздникам качели и ледяные горы, набрались во Владимир медвежатники, кукольники, скоморохи, гудошники. Парни же и девушки владимирские учатся петь колядки, а хозяйки застилают сеном покои, варят на меду с сочивом[95] кутью из ячной крупы для ужина в сочельник, когда ничего весь день не едят до первой звезды. Во всей толчее этой и суматохе степенно все делается, как и полагается в такой пост.

Константин Александрович пригласил к себе в наместничьи хоромы на святки и княжича Ивана и владыку Авраамия. Фекла Андреевна, супруга наместника, не ждала таких гостей и смутилась было, но все-таки не отказалась печь «козюльку»,[96] чтобы, ныне же спрятав ее, хранить весь год до будущего сочельника. Только бы владыка о том не узнал, что домового она тешит. Да что делать — скота жалко. Не взлюбит скотину дворовой хозяин, и коровы останутся яловы, и мор может на них прийти, а коней и сам защекочет…

Приносилось в дар «домовому».

— Василей-то баил утресь, — вслух высказывает она мужу свои соображения, надеясь на его поддержку, — баил он, что твой-то жеребец весь в мыле был и грива вся спутана у него. Хозяин его мучит. Козла хотят пустить ему в стойло…

Константин Александрович промолчал, знал он, к чему ведет речь Фекла Андреевна. Племянник же ее, молодой подьячий Федя Курицын, улыбнулся и молвил:

— А ты бы, тетунька, лучше не пекла бы бесу козла, а святым угодникам божьим свечи да лампады теплила, а жеребца-то святой бы водой покропила.

Помолись вот Флору и Лавру. «Флор-Лавёр — до лошади добёр», а то и святой Степан на то вельми гож…

— А коровы-то как, Федюшка? — язвительно прищурив глаза, спросила тетка.

— Коровы? Изволь: молись святому Власию да Вуколу-телятнику.

— А овцы? — вызывающе продолжала Фекла Андреевна.

— А на то еще более святых: Василий овцам шерсть дает, Мамонт, Онисим, Абрам — овчарники, Настасья — овечница…

— Для всех же от скотского падежа святой Модест, — усмехаясь, вставил свое слово сам Константин Александрович.

— Для кур, уток, гусей, — смеясь, продолжал Федя Курицын, — Кузьма, Демьян да Никита-гусятник, а для пчел — святые Зосима и Савватий…

Но тетка не стала слушать дальше. Насмешливо уперши руки в бока, она молвила с укоризной:

— Ишь умудрил господь бог вас обоих! Да ежели яз всем тем святым молебны петь буду да свечи ставить, то у меня и времени на хозяйство не станет и казны не хватит. Эх вы, головушки!

Тетушка с обидным презрением фыркнула, но добавила потом спокойно и деловито:

— Тут же яз токмо одну козюльку спеку, и весь год дворовой хозяин ко всей скотине, ко всей птице добёр да ласков…

Беззубцев переглянулся с Федей, и оба весело рассмеялись.

— Нет, брат, — сказал Константин Александрович, — не годимся мы с тобой к хозяйству!

— Все ж, тетунька, — посоветовал Федя, — ты пуще зеницы ока хорони от владыки козюльку-то. Яз, как ученик его, добре знаю нрав отца Авраамия.

Осерчает он! Ревнив к язычеству всякому…

— Да нешто сие язычество?! — возмутилась Фекла Андреевна и, крестясь, вышла с досадой из покоя.

Константин Александрович, улыбаясь, подошел к окну и заглянул на улицу.

— Что-то не едет владыка-то, — проговорил он, — ты бы, Феденька, сходил к дворецкому. Как бы не прозевали гостей.

— Иду, — ответил Федя и, вставая со скамьи, спросил: — А истинно то, что княжич вельми разумен?..

— Истинно так, — ответил Беззубцев, — дивно разумен. Велик и телесами и разумением, будто и не отрок, а парубок. Ну, да сам узришь севодни…

Постучал и вошел в покой дворецкий Кондратьич:

— Едут, едут, боярин. Я те и шубу и шапку принес…

— Оболокайся борзо и ты, Феденька, — заспешил Беззубцев, — побежим!

Не опоздать бы нам за воротами встретить…

Гостей провели прямо в крестовую, всю устланную душистым сеном. Там горели уж свечи и лампады перед большим резным кивотом. Шелковая занавеска была отдернута, и на окладах икон, на жемчужной обнизи всякого узорочья от огоньков свечей искрились райки, а от разноцветных лампад ложились синие, красные и зеленые пятна.