— Что он сказал таково складно?

— Стих по-латыни, — ответил дьяк, — из школьной песни, сие значит:

«Будем мы веселиться, пока еще юны!»

Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла.

Смеясь, он молвил:

— Жалую тя сим кубком!

Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:

— Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя!

Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.

Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами.

Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.

Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:

— Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают…

Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку:

— А папа-то рукой Казимира нас щупает…

Из Переяславля Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.

Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино — подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.

— Умен князь московский, — заговорил он, наконец, со своим духовником, — и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да!

Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил:

— Oleum et operam perdidi.[210] Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой…

— Обращая мысли свои к богу, могу на сие сказать только словами молитвы господней: Fiat voluntas tua,[211] — проговорил ксендз и набожно перекрестился.

Наступило долгое молчание, и, только закусив дорожными снедями, снова заговорил ксендз Витольд.

— Опасаюсь лишь я, — начал он, — бородатого кардинала, грека Виссариона, и упрямства папы насчет крестового похода против турок.

Виссарион же, служа папе и радея об освобождении родной земли, сможет уговорить князя Ивана на брак…

Якуб вдруг весело засмеялся:

— Ты, отец, мыслишь, что и тут «симилис симили гаудэт» — и борода бороду убедит!..

Ксендз слегка обиделся и сказал сухо:

— Пан забыл, что обе сии бороды у таких умных голов, каких и среди безбородых очень мало…

В тот же день после обеда выехал Иван Васильевич с сыном во Владимир.

На этот раз ехал он в теплом возке вместе с Ванюшей, но сына будто не видел и отвечал ему только на его вопросы, а всю дорогу молчал и много думал о нежданном посольстве короля Казимира. Казалось ему посольство это двойным: папа римский, может быть, хотел узнать через Польшу о возможности заключения брака его с цареградской царевной, а Казимир этим воспользовался. Он подослал соглядатая, дабы узнать, как с турками дела у Москвы, а значит, и с крымским ханом Менглы-Гиреем, которого турки хотят в ханы поставить.

«У папы корысть в том, — думал он, — дабы, приманив родством с царями грецкими, ополчить нас на турок. Желая сего, он Польшу и Литву в мире с нами доржать будет…»

Иван Васильевич усмехнулся и продолжал свои мысли:

«Сих-то, может, он и удоржит, а кто Ахмата удоржит? Боле того, раз война за веру пойдет, тем самым всех татар папа супротив Руси подымет. Поляки же токмо с виду покорятся папе и будут с нами в мире, а тайно не престанут смуту сеять в Новомгороде Великом против нас и с Ганзой будут в союзе…»

— Тату, — перебил его мысли Ванюшенька, — мы в Москву с тобой едем?

— Нет, сынок, во Владимир, — ответил он с легкой досадой.

— Лучше в Москву поедем…

Иван Васильевич больше не слушал, но напоминание о Москве изменило ход его размышлений.

«Может, папа-то, — неожиданно мелькнуло в его мыслях, — ничего и не наказывал Казимиру насчет сватовства? Может, он сам послов в Москву пришлет? Турки же не сей день, то завтра Крым захватят. В Москву мне спешить надобно, опору крепить против Ахмата, а все сии дела заморские — пока только журавли в небе. С Казанью же брат мой Юрьюшка милый и без меня управится…»

На другой день по прибытии во Владимир приказал великий князь собраться всем князьям своим, боярам и воеводам у себя в передней, чтобы думу думать о всех делах ратных и государственных. Но, прежде чем пойти на думу, задержался Иван Васильевич у себя в покое с братом Юрием один на один.

Одевали его тут и Ванюшеньку в шубы дорожные стремянный его Саввушка да престарелый Илейка, который при княжиче дядькой был, пока еще сил хватало.

— Трудные времена, Юрьюшка, — молвил государь брату. — Посольство Казимирово на многое мне глаза открыло. Кончать нам с Казанью скорей надобно, Польша хочет нас с Крымом и с турками поссорить, а тут еще Новгород Великий мутит и с Ганзой заодно. Ахмат же нож на нас непрестанно точит, а удельные не разумеют дел моих, токмо об уделах своих пекутся, о государстве же и не мыслят. Бают еще у нас фрязины, и посол о сем баил, будто папа рымский царевну цареградскую за меня сватать хочет. О сем ты молчи, тобе токмо пока сказываю. Посольство может в Москву быть…

— Какая царевна цареградская? — спросил с удивлением Юрий Васильевич.

— Родная племянница последнего царя грецкого.

— Важно сие, — сказал Юрий, — тетка наша царицей грецкой была, а ежели и ты женишься на царевне грецкой, то сие вельми на пользу роду нашему.

— Верно, — проговорил медленно Иван Васильевич и задумался, но потом, прервав свои мысли, сказал брату: — О сем после. Так вот, разумеешь ты ныне, пошто в Москву мне надобно. Ты тут останешься. Ну идем к боярам. Им сие все по-иному баить буду. Умолчу, о чем им знать не надобно, а после — прямо в сани…

Братья замолчали и быстро пошли к передней великого князя.

Иван Васильевич задумчиво шел по длинным сенцам, чувствуя, как сердце его почему-то усиленно бьется, а потом вдруг Москва вспомнилась и все, что в Москве есть…

— Дарьюшка, — беззвучно прошептал он.

Дрогнул весь — испугался, что слова его Юрий услышал. Тайну сию крепко берег Иван Васильевич, но как только понял он чувства свои, словно плотина в груди его прорвалась, и заторопился он, заметался душой.

— Да, в Москву, непременно сей же день ехать надобно, — сказал он вслух.

— Спеши, Иванушка, спеши, — молвил Юрий Васильевич, — без тобя там никто ничего не сделает. А яз тут смирю Ибрагима, верь мне, Иванушка. Яз уже о воде некое вызнал и придумал, как ее у града отнять. О сем никто из воевод не ведает. Токмо бы нам Казань осадой обложить…

Когда великий князь с братом вошел в переднюю, смолк сразу шум разговоров, и все встали, приветствуя государя.

— Князья, бояре, воеводы, — отдав поклон, заговорил Иван Васильевич, — принимая посла Казимирова, вызнал яз, что король хочет вражду посеять у нас с турками и крымцами. Ради освобождения Царьграда на войну подымает нас против султана. Сам же, как мне ведомо, заодно с Ахматом поход на нас готовит. Турок тоже мутит. Стравить хочет нас с султаном, а сам потом с запада, а Орда с востока на нас ударят. Хитры вельми, а и мы на Москве не лыком шиты. Повисла вот токмо у нас на кафтане казанская собака — первей отогнать ее надобно да прибить так, чтобы не смела потом в пятки нас укусить сзади…

Помните токмо, как ни мала Казань пред Большой Ордой и Польшей, но руки и ноги нам связывает. На сей день потому наиглавно Казань Так смирить, дабы пикнуть не смела, когда другие вороги на нас пойдут. Сие князь Юрий Василич сумеет учинить. Мне ж надобно на Москве быть, с Менглы-Гиреем и султаном турецким немедля сноситься, дабы козни Казимировы пресечь. Собя вместо брата моего Юрья вам оставляю. Приказываю слушать его в ратных делах, как меня. Еду яз сей часец, и кони ждут меня у крыльца.