— Бают фрязины, которые с Рымом сносятся, будто папа и кардиналы невесту тобе ищут…

— Пошто ж у их такая гребта о сем? — насмешливо спросил Иван Васильевич.

— Неведомо. Токмо мыслю яз, не зря сие деют, прибытка собе ищут. В Польше и Литве о сем тоже слух есть…

Государь, вспомнив свою нежную, ласковую Дарьюшку, весело улыбнулся и шутливо молвил:

— Пусть их ищут, а нам спешить некуда. Наследник у нас есть, растет, а даст бог, и вырастет! Нам же ныне первей всего надобно Казань смирить.

Буду с Юрьем новый поход готовить, а ты, Федор Василич, с господы новгородской глаз не спущай. Яз те в помочь отмолю у старой государыни дьяка Бородатого…

Той же зимой Иван Васильевич, за три недели до великого заговения, пошел ко Владимиру, взяв с собой братьев, князя Юрия и князя Бориса, сына своего Ванюшеньку, десятилетнего княжича, да еще взял князя верейского, Василия Михайловича, и придворных их со всеми людьми. На Москве же великий князь оставил вместо себя двух других братьев своих — Андрея большого и Андрея меньшого…

Время было уже к концу зимы, февраля третьего, когда сироты летнюю сбрую чинить начинают и для езды и для пахоты, когда и дни уж заметно прибавляются да как будто и теплей становится.

Вчера вот валил густо снег, сырой и липкий, а сегодня ясно, безоблачно, но сосны и ели все стоят еще под белыми лохматыми шапками. В полдень шапки эти, где солнце грело сильнее, съехали уж набекрень, а местами просто попадали вниз, засыпав кусты подлеска возле опушки дороги.

Порой среди лесной тишины раздается резкий треск, и вдруг огромная ветвь хрупкой сосны, ломаясь под тяжестью снега, шумя хвоей и глухо ударяясь, падает в сугроб.

Снова все затихает в вековом бору, и слышится только где-то далеко раскатистое сорочье стрекотанье. Теплой влагой тянет уже в воздухе, но все же поляны лесные да просеки, как зимой, белы от сугробов снега, и кажется, они никогда не растают, да и дороги совсем еще крепкие…

Иван Васильевич едет позади своего полка верхом, задумчивый и молчаливый. Дорога эта знакома ему с детства и с тех пор запомнилась крепко. Рядом с ним молодцевато рысит на добром татарском бегуне Ванюшенька. Иван Васильевич весело поглядывает на возбужденного, сияющего от радости сына и невольно вспоминает, как восемнадцать лет тому назад, таким же вот мальцом, ехал он тут сам в первый поход, но не с отцом своим, а только со старым Илейкой да с грозным воеводой князем Стригой-Оболенским. Понятно ему, что на душе у Ванюшеньки светло и радостно, но отцовское довольство его меркнет, когда в памяти встают безлюдные деревни и села, мерещится, будто вчера только тянулись здесь убогие обозы бегущих сирот…

— Впервой таким вот, как Ванюшенька, шел яз по сим местам против казанских татар, — с горечью говорил он брату Юрию, — а казанцы-то и ныне все еще горе и страх творят христианству.

— Недолго ждать, Иване, — бодро воскликнул Юрий, — ежели все сбудется по твоему замыслу, то вборзе разорим сие проклятое гнездо!

— Ежели до Ахмата поспеем, — проговорил Иван Васильевич, — ежели токмо поспеем…

— Упредим и Ахмата и Казимира! — уверенно воскликнул князь Юрий.

Государь усмехнулся.

— Дай бог, Юрьюшка, дай бог, — сказал он и, обратясь к сыну, спросил ласково: — Видишь ли, Ванюшенька, вот там, над самым лесом, кресты? То уж храмы божьи видать во Владимере…

Во Владимире остановился государь в старинных великокняжих хоромах вместе с братьями и со всем двором своим. Тут же была и ставка воеводы, а посему во всех сенцах княжих хором, в подклетях и даже во дворе — день и ночь толчея и суета несусветная от ратных людей. Среди толчеи этой ходят наряды княжой стражи и то и дело мелькают гонцы и вестники из разных мест.

Град Владимир назначен по повелению великого князя главным сборным местом для всех московских и удельных войск. Военный совет непрерывно заседает в передней государя во главе с князем Юрием Васильевичем.

Ванюшенька, по желанию отца, бывает на военных советах, но теряется во многолюдстве и робко держится все время вблизи отца. Иван Васильевич недоволен его поведением.

— Сын-то не в отца, — услышал он случайно чьи-то слова, и с тех пор горечь вошла в его сердце.

Он как-то хочет помочь сыну, поучить, но ратные дела увлекают мысли его в другую сторону. Часто забывает он совсем о Ванюшеньке, а тот скучает о Москве и бабке Марье Ярославне, к которой больше привязан, чем к отцу; в ратных же делах и беседах бояр и воевод ничего он не разумеет…

К концу первой недели великого поста, когда было большое совещание у государя, прибыли из Москвы гонцы от Андрея большого с вестью, что на самое заговенье приехал на Москву к великому князю посол от короля Казимира — Якуб-писарь.[204]

— «Зачем ты ему, государь, нужен, — заканчивалась грамота князя Андрея, — нам не сказывает, в тайне доржит. А где ты, мы ему тоже не сказываем, а Яков-то пытает, где ты и как к тобе ехать. Отпиши нам, как с послом нам быть…»

Иван Васильевич заволновался и повелел призвать дьяка Василия Беду, который вместе со двором государя во Владимир поехал.

— Слушайте, бояре и воеводы, — сказал Иван Васильевич, — видать, мне не избыть встречи с послом. Да надобно нам скрыть от литовцев и ляхов ратные наши сборы на Казань. Посему оставлю тут князя Юрия, а сам поеду в Переяславль Залесский…

В это время вошел дьяк Василий Беда и, поклонившись государю, поспешно достал бумагу и чернильницу.

— Пиши, — молвил государь и, помолчав, продолжал: — «Любезные братья!

Посла того Якова вдали от всех дел наших доржите, а пуще от рати казанской. Сказывайте ему, князь-де великий во граде Переяславле Залесском с сыном своим отдыхает от дел своих. Узнав же о прибытии посла от круля, государь допустит его пред очи свои во граде Переяславльском. Пусть дьяк Федор Курицын провожает его ко мне с почетом, но под крепкой стражей. Утре сам еду в Переяславль».

Когда дьяк Беда кончил писать, Иван Васильевич подписал грамоту и обратился ко всем:

— Видать, пронюхали ляхи про наши рати казанские. Шлет круль соглядатая. Зная о сем, будьте на страже, ибо могут и тут лазутчики быть разные: и казанские, и ордынские, и новгородские, сиречь ляшские слуги…

Иван Васильевич поклонился всем и добавил:

— Князя Юрья Василича оставляю тут собя вместо, а вборзе, кончив все дела с послом Казимировым, сам сюды ворочусь…

Показались Ивану Васильевичу в Переяславле Залесском хоромы великокняжеские малыми и тесными, а сад совсем бедным: торчали только из-под снега кусты малины да смородины, вдоль заборов по-прежнему буйно росла рябина и стала еще выше и гуще. Когда же вышел он с Ванюшенькой из сада на черный двор и увидел там ощетинившиеся над снегом кусты бурьяна, сердце его сжалось от приятной грусти.

— Здесь же вот, Ванюшенька, — молвил он сыну, — снегирей, щеглов было видимо-невидимо. Мы с Данилой Костянтинычем тогда совсем еще мальцами были и много же тут ловили птиц и сетями и петлями…

Иван Васильевич задумался, весь уйдя в прошлое и не слушая, что говорит ему Ванюшенька. Он вздрогнул от неожиданности, когда быстро подошел к нему дьяк Курицын и радостно воскликнул:

— Будь здрав, государь, на многие лета! Сейчас привез яз посла королевского и к воеводе в хоромы его на постой поставил.

— Будь здрав и ты, Федор Василич, — приветливо молвил великий князь, — яз тут уж третий день жду.

— Прости, государь, — с живостью заговорил дьяк, — не спешил яз, мысля лучше поздней приехать, чем ране тобя…

— Добре, добре. Право ты мыслишь, — сказал Иван Васильевич, — а пошто Яков-то к нам присунулся?

— Вьюном, государь, он вьется, круг дела ходит, а про дело не говорит.

— А почетно примали его в Москве-то?

— Чего боле. Будто наиверного друга своего…

Курицын тихо, из уважения к государю, рассмеялся и добавил:

— Вызнать, мыслю, хочет что-либо для круля…

Иван Васильевич ходил взад и вперед по протоптанной в снегу дорожке и спокойно беседовал: ни души не было на черном дворе.