Внутри же церкви все твердо было, и зодчий Василий, рассчитав, как и чем укрепить обгорелый храм, не руша его, упросил государыню обновить церковь эту по расчетам его…

Иван Васильевич, осматривая обновленную церковь, дивился и радовался уменью и знаниям русского зодчего.

— Матушка-государыня, — говорил он с гордостью, — много слыхал яз, что иноземцы зело искусны в строении сводов, а наши зодчие на сие неумелы.

Василий же так искусно, мудро и красно все изделал, что иноземцы-то не все так могут. Дивно сие строение!..

Государь, восхищенный искусством русского зодчего, слушал со вниманием его объяснения и расчеты.

— Как же ты за сие взялся с толикой смелостью? — спросил он Василия. — Ведь могли своды-то упасть и народ загубить?..

— Государь, — отвечал зодчий, — исчислить для сего было надобно тяжесть сводов сих точно и домыслить точно же, какую опору в стенах им содеять и как для опоры сей стены укрепить. Стены я с каменщиками моими укрепил, как видишь, крупным белым камнем новым и кирпичом, твердо ожиганным пожарами, а от сего и твердость опоры сводам. Будут они без железных тяг и оковок век стоять!..

За это пожаловал государь строителю и каменщикам в награду целую деньгу золотую и молвил милостиво:

— Ты, Василий, отныне с каменщиками своими служи и мне, но не токмо в церковном, а и в крепостном строительстве. Брат вот мой, князь Юрий Василич, укажет тобе, что надобно…

В это время Иван Васильевич заметил, что стремянный его Саввушка доложить ему о чем-то хочет.

— Сказывай, Саввушка, — приказал он.

— Государь, — волнуясь, ответил стремянный, — прислал Данила Костянтиныч брата моего Сергея; гонцы, баит, прискакали из Галича…

Иван Васильевич, круто повернувшись к Марье Ярославне, молвил:

— Прости мя, государыня, уеду яз, не дождавшись молебной и освящения храма: гонцы из Галича…

В покоях государя собрались воеводы московских полков, были среди них знатнейшие: князь Иван Юрьевич Патрикеев, князь Семен Романович Стародубский, князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, князь Данил Димитриевич Холмский и другие из князей служилых, из бояр и детей боярских.

Думу приказано было думать в княжой передней, куда все и собрались.

Государь вошел быстрыми шагами в сопровождении брата Юрия и, ответив на приветствия вставших ему навстречу воевод и бояр, сел на великокняжий стол и тотчас же приказал позвать гонцов из Галича.

Перекрестившись на иконы, поклонившись государю, а потом всем остальным на две стороны, гонцы молвили:

— Здравствуй, государь, на многие лета! Везли вести мы на Москву денно-нощно.

— Здравствуйте и вы, — прервал их Иван Васильевич. — Сказывайте вести.

— Государь, наместник и воевода твой галицкий, — продолжали вестники, — повестует: «Великий государь, да хранит тя бог на многие лета. Татары казанские, лишь токмо ушли воеводы твои из Казани, изгоном бросились к Галичу. Взяша полону совсем мало. Граду же и волостям повредить не могли и ушли восвояси ни с чем, ибо все люди были в осаде во граде, как ты нам повелел…»

Иван Васильевич улыбнулся и, знаком отпуская гонцов, сказал воеводам:

— Разумейте, как сугуба осторожность во спасение служит…

— Истинно, государь, так! — воскликнул князь Иван Юрьевич Патрикеев. — Мы с князь Иван Стригой и с болящим ныне Касимом-царевичем о твоей прозорливости еще под Казанью баили.

Иван Васильевич улыбнулся и бросил колкие слова:

— Лучше бы о сем вы до Казани баили.

Помолчав, он продолжал:

— Ну да то уж прошло, того не воротишь, а Казань смирить надобно.

Окинув всех суровым взглядом, государь продолжал:

— Посему повелеваю, — сказал он, обращаясь к князю Стародубскому, — наиперво тобе, Семен Романыч. Иди с полками нашими на Черемису. Жечь и зорить сию землю и полон брать. Из Черемисы татарам идет весь корм: хлеб и скот. Оттуда ж белки, бобры и прочее. Пусть всяк добычу, какую может, берет, дабы корни Казани подрубить. Полки свои собирай у Галича с тем, дабы в начале декабря, до Миколы-чудотворца, на Черемису пасть нечаянно-негаданно, яко рысь с дерева…

Великий князь замолчал.

— Да будет так, государь, — горячо отозвался воевода князь Семен Романович, — блазнить сие будет воев, не убоятся они ни холода, ни леса дремучего! Пойдем мы без пути по дебрям лесным, по снегам глубоким, падем на поганых с огнем и мечом! Труден сей поход, государь, но, мыслю, дойдем мы до Черемисы от Галича за один месяц, не боле…

— Добре, — молвил государь и, обратясь к воеводе, князю Стриге-Оболенскому, продолжал: — А ты, Иван Василич, в Кострому иди с полками своими, гони басурман с христианской земли, пустоши земли казанские, бей поганых с другой стороны.

— А мне, государь, — молвил князь Данила Холмский, — повели на Волгу и Оку иттить. Яз поведу свои полки, да и нижегородцев и муромцев подыму.

Глаза Ивана Васильевича блеснули.

— Добре! — воскликнул он. — Право удумал Данила Димитрич! Клич кликни, дабы, кто похощет, своей волей в дружины вольные сбирались, пустошили бы с атаманами земли казанские, купцов бы татарских били и грабили. Народ-то наивелику пользу на войне приносит. Без бога, бают, ни до порога, так и без народа никуда не денешься.

Иван Васильевич встал со своего места и, поклонившись всем, добавил:

— Иду яз, а вы, воеводы и бояре, подумайте здесь о походах с братом моим, князем Юрием Василичем. Вельми искусен он в ратных делах, а мне он потом все доложит.

После совещания с Юрием за вечерней трапезой ушел Иван Васильевич один в покои свои. Только Данила Константинович провожал его со свечой по сенцам хором.

У дверей в покой свой великий князь, склонясь к дворецкому, молвил вполголоса:

— На рассвете, Данилушка, пока спят все, постучи нам в опочивальню…

— Не бойсь, Иванушка, как и в те разы…

Как только затворил за собой дверь Иван Васильевич, ласковые руки обвили его шею.

— Милый ты мой, — шептала ему Дарьюшка, — будто век тя не видела! Ненасытно к тобе сердце мое…

Иван Васильевич жадно прижал ее к груди своей и, целуя, заговорил прерывисто и вполголоса:

— Как один яз с тобой, Дарьюшка, так от мира всего ухожу. Будто и нету у меня государствования, будто нет у меня никаких забот и горестей.

Будто яз да ты одни токмо во всем свете!.. В душе ангелы божьи в радости крылами трепещут, а в сердце токмо радость любовная…

Когда Дарьюшка села на пристенную лавку, лег он вдоль стены, положив голову на колени своей возлюбленной. Чувствует он, как перебирает она теплыми пальцами его густые кудри, смотрит снизу на милое лицо ее. Сладко ему от ее нежного тела и от особой, словно материнской ласки. Видит он красиво закругленный подбородок и пушистые ресницы вокруг сияющих глаз.

Склонилась над ним та самая Дарьюшка, что ведома ему с тех пор, как только он помнит себя, с самого раннего детства… Думая о Дарьюшке, думает он иногда и о делах государственных, но эти думы его идут, как два потока, рядом, то соединяясь в один, то опять разделяясь надвое.

— Ныне вот, Дарьюшка, — говорит он, ласково обнимая гибкий и податливый стан ее, — будем мы бить казанцев, удар за ударом, пока совсем не разорим гнездо сие поганое, разбойничье.

— Помоги тобе господь, Иванушка, в сих трудах великих. Добром тя все христианство помянет. Особливо сироты и все черные люди. Народ-то боле всех страдает от поганых. Ведь князи, бояре, купцы и даже монахи святых обителей теснят и зорят их, а опричь того, и от татар им наигорше всех. Ежели от богатого отнять, то ведь токмо избыток умалить, а у бедного отнять, все едино что шкуру с живого содрать…

— Верно, Дарьюшка, — воскликнул Иван Васильевич, — верно, родимушка моя! Душа твоя чистая да жалость сердечная легко правду постигают.

Иван приподнялся и, обняв ее, поцеловал долгим поцелуем.

— Вот и яз, люба моя, — заговорил он тихо и задушевно, — хочу с отроческих лет моих первее всего иго татарское с Руси снять, а там уж всем легче жить будет…