— Истинно так, истинно, — дружно подхватили отцы духовные.

Иван Васильевич ничего не сказал, на это, только глаза его поочередно остановились на каждом из собеседников, сразу смутившихся и оробевших.

— О сем яз думать буду, — проговорил он глухо, — и содею потом, как надобно.

Резко поднялся он из-за стола и, перекрестившись, сказал:

— Пришлю вам своего зодчего Василия, Димитрия Ермолина сына, с нужным припасом, которого у вас нет. Дивно возобновил он по воле матери моей церковь, что заложена княгиней прадеда моего, князя Димитрия…

Всю дорогу от Николо-Угрешского монастыря до самой Москвы думал Иван Васильевич о разговоре, случайно возникшем за столом у игумна. Впервые так ясно почуял он, как много противоречий между людьми разных сословий. Это ошеломило его и лишило ясности мысли.

Близ самой Москвы увидел Иван Васильевич небольшое село подмосковное и, подозвав стремянного своего Саввушку, спросил:

— Чья сия вотчина?

— Бают, государь, Трофим Гаврилыча Леваша-Некрасова, из боярских детей…

— Гони во двор, извести, что князь великий едет к нему…

Ивану Васильевичу не терпелось самому увидеть, как мелкие вотчинники живут, каково у них сиротам и прочим черным людям.

Когда он подъехал ко двору, у ворот стоял уж дворский со всеми людьми дворовыми. Все были без шапок и земно кланялись.

— Кой из вас дворской? — спросил государь, нахмурив брови.

— Я, государь. Пров, сын Семенов…

— Где ж господин твой? Как его звать и как он смел не почтить государя своего?..

Оробев совсем, кинулся Пров Семенов на колени.

— Не гневись, государь, — заговорил он. — Господин наш, Трофим Гаврилыч Леваш-Некрасов, на рати казанской с конниками своими.

— Встаньте, — сказал Иван Васильевич.

Дворский и все слуги встали.

— Ну, сказывай, Пров, — продолжал государь, — какая у вас вотчина и как живете.

Дворский нерешительно оглянулся на прочих слуг, но, ободрившись, отвечал великому князю:

— Вотчина господина нашего не велика, государь. Сие село Никольцы, иде вот хоромы его и двор, да две деревеньки недалече отсель: Старая Глинна да Новая Глинна. Я же у господина моего слугами ведаю и поселением, что за двором его числим. Опричь того, и крестьянами ведаю в деревнях. Там есть у меня помощники — ключники и тивуны…

— Сколь всего четей-то[215] в вотчине? — перебил дворского Иван Васильевич.

— Всего, государь, двадцать восемь четей с половиной. Из них девятнадцать четей — за крестьянами, шесть — за слугами, а три чети — хозяйские…

— Кто пашни-то пашет?

— Свои люди, государь, господские…

— Оброк платят!..

— Всякое, государь, и работу иную деют, а боле оброк, ибо ныне без денег-то ништо купить не можно. Господин же наш, слуга твой, как с Казанью вот рать зачалась, воев нарядил. Без серебра-то и нарядить нельзя было бы…

— И серебро в рост даете?

— Добрые люди берут и рост платят, как и в твоих вотчинах, государь…

Иван Васильевич потемнел лицом и, махнув рукой, молча поехал вон со двора.

Невеселые думы он думал, вспоминая непрерывные тяжбы меж монастырями, вотчинниками и сиротами. Все ныне друг с другом грызутся на Руси.

— Как же с татарами биться и прочими ворогами? — шептал он беззвучно. — На кого более опереться можно?

Вечереть уж начинало, когда прибыл Иван Васильевич в хоромы свои и хотел было идти к матери, но встретил в сенцах дьяка Курицына. Обрадовался ему государь и воскликнул:

— Будь здрав, Федор Васильевич! Когда прибыл?

— Живи многи лета, государь, — ответил Курицын. — Вборзе прибыл яз после того, как отъехал ты в монастырь Угрешский…

— Иди скажи Данилушке, что яз у собя с тобой буду ужинать, в своей трапезной…

Сидя за ужином, Иван Васильевич, проголодавшись от прогулки, ел молча, слушая донесения дьяка.

— Посол-то Яков, — говорил, посмеиваясь, Курицын, — ехал в возке своем, яко в тесном заключении. Не то чтоб неволей, а пил все, под конец уж и ксендз его стал с ним пить. Не беспокоил их яз. Мыслю токмо, прав ты, государь, — про татарские дела Казимир вызнать хотел. Не для папы посла-то слал, а для хана Ахмата…

— Может, и так, — усмехнулся великий князь, — токмо все же у папы, видать, есть помысел сватовство начать. Сие и Казимира и Ахмата тревожит.

Пождем, но чую, послов к нам и папа пришлет…

Великий князь задумался и, вспомнив разговоры свои с игумном и с дворским Леваша-Некрасова, заговорил с досадой:

— А яз тут новые дела узнал нечаянно. О том, о чем мы доселе и подумать не удосужились!..

Иван Васильевич рассказал дьяку о новых переменах в вотчинах монастырских, боярских и прочих, о тяжбах за землю, о том, что хлеб ныне не столь на кормленье идет, сколь на продажу за деньги, про денежные оброки и про выдачу на тяжелых условиях денежных ссуд крестьянам ростовщиками-земледельцами.

— Вишь, как круг нас сталось, а мы на сие сквозь пальцы смотрели! — воскликнул государь. — Без нас сие идет, мимо государства идет, будто река меж берегов сама по собе…

— Так оно и есть, государь, — сказал Курицын, — все по воле божьей деется…

Иван Васильевич усмехнулся и резко промолвил:

— Река-то течет по воле божьей, о том спору нету, а люди-то, где нужно, могут чрез нее мост построить, а где плотиной запрудить, рукава отвести, дабы не брега зорила, а зерно на мельницах молола…

Федор Васильевич с изумлением взглянул на великого князя и радостно воскликнул:

— Как ты, государь, мудро обо всем мыслишь!

— На сей же вот часец, — хмуро отозвался Иван Васильевич, — не нахожу яз пути правого. Ведаю, нельзя реку на ее токмо волю пущать, а что содеяти, не ведаю. Монастыри без меры тягчат сирот, а сами чернецы токмо чревоугодием и пьянством живут. Много захватили монахи земли-то и токмо сами корыстятся, а какая от сего польза государству? Вотчинники все вот — крупные и мелкие — тоже за землю друг друга грызут, яко волки лютые, а какие грамоты измыслить — не ведаю. Надобно же такие уложить правила, дабы богатые и сильные не сожрали друг друга из-за корысти своей, а из сирот и черных людей коней бы токмо пашенных не изделали!..

Государь злобно усмехнулся и добавил:

— Эдак они и от государя своего всех людишек под свою руку возьмут и воев мне не оставят, обессилят государство-то не хуже удельных. Можно ли им волю такую дать?

Государь замолчал, молчал и Курицын. Волнение Ивана Васильевича постепенно улеглось, и молвил он раздумчиво:

— Ежели грамоты судные собрать все и княжие грамоты? Может, там на сие разрешение есть? Может, и уставные грамоты к наместникам помогут нам…

— Верно, государь, — обрадовался опять Курицын. — Ты вот токмо что сказывал об уложенье правил. Вот и мыслю яз, повели дьякам нужные тобе правила сыскать в грамотах, о которых ты поминал. Добре же было поставить над ними дьяка Андрея Ивановича Жука: человек сей сметлив и хитер в разумении грамот…

Государь развеселился и сказал:

— Верно сне! Как решено нами, так и сотвори от моего имени. Дело сие долгое, но государству без сего быти нельзя…

Обернувшись к вошедшему дворецкому, он, смеясь, добавил:

— Дай-кось нам, Данилушка, фряжского малость, за дело доброе с Федор Василичем выпить надобно…

Когда Данила Константинович вышел, великий князь сказал дьяку вполголоса:

— Опричь того, есть у меня дело, которое немедля сотворить надобно.

Утре же найди человека верного и пошли к Даниару-царевичу, дабы ссылался царевич с Менглы-Гиреем от твоего имени, но токмо устно, без грамот. Пусть обещает ему помочь от нас против братьев, которые с Ахматом. Ежели бог не даст удачи ему, приму к собе, как брата, а ежели бог даст ему на отчий стол сесть, то и тогда ему помочь наша против Ахмата надобна будет.

Сотворим союз вечный, а все вороги его — наши вороги, а наши вороги — его вороги, и други наши едины…

Вошел Данила Константинович с двумя кубками заморского вина.