Иван Васильевич перестал думать, — он знал, что и он и все вокруг него решат против его счастья, в пользу Московского княжества. Замер в неподвижности и без мыслей и без чувств всяких смотрел на светлеющие от рассвета окна.

Дарьюшка сразу душой учуяла страшное и горькое сердцу своему. Глядя на Ивана, лежащего рядом с открытыми, будто ослепшими глазами, вдруг побелела лицом и сникла, как обмершая. Потом тихим, покорным голосом промолвила:

— Иване мой, ежели ты оставишь меня, и то не возропщу. Ведаю, не твоя будет в сем воля, Иване, а государева…

— Ничего не ведаю, Дарьюшка, — глухо ответил он и с болью добавил: — Может, минует меня горечь сия, а может, яз сам из собя сердце и душу выну, погашу свое солнце навеки. Он обнял ее крепко, и замерли оба в тоске, как в предсмертный час.

Не прошло и недели после пожара московского, как сгорел посад возле Николо-Угрешского монастыря, что в пятнадцати верстах от Москвы. Основан был монастырь этот знаменитым прадедом Ивана Васильевича — Димитрием Донским по возвращении с Куликовой битвы. Памятуя об этом, игумен монастыря просил помощи у великого князя, говоря в челобитной: «Горело круг самых стен монастырских, и огонь таково велик бысть, что вельми истомно было даже внутри двора монастырского. Много раз и соборный храм загорался, но божиим заступничеством обережен и токмо истлел в некоих местах. Будь милостив, государь, помоги обновити собор, прадедом твоим воздвигнутый…»

Далее говорилось в челобитной подробно о повреждениях храма и исчислялось все, что надобно для его обновления.

Иван Васильевич принимал монастырского вестника в трапезной своей за ранним завтраком. День стоит погожий и теплый, и от садов уж весенней свежей зеленью веет, в покое все окна отворены настежь. Взглянул великий князь на синее небо, по которому только два-три облака белоснежных тянется, и захотелось ему вдруг поскакать на коне под этим небом по зеленым лугам и полям, жаворонков звонких послушать…

— Скажи игумну, — обернулся он к молодому монаху, привезшему челобитную из монастыря, — сего же дня приеду к нему на обед. Поспеши посему обратно, дабы к моему приезду игумен-то все успел. Пусть соберет точно все исчисления по обновлению храма.

Иван Васильевич метнул взглядом на монаха и добавил:

— Есть среди братии строители, рубленики, каменщики и прочие?

— Есть, государь, — отдавая по-монастырски низкий поклон, живо ответил монах.

— Как приехал-то?

— Верхом, государь.

— Пусть игумен и строителей своих соберет. Погляжу на них да побаю и с ними.

Государь усмехнулся и молвил:

— Ну, с богом! Гони в монастырь, а яз к обеду буду…

Монах вышел, а великий князь, обратясь к Даниле Константиновичу, сказал весело:

— Хочу вешним духом подышать, да и самому у них увидать все. Вели-ка Саввушке снарядить коней да взять у Ефим Ефремыча стражи, сколь надобно…

У монастырских стен Ивана Васильевича встретили со звоном колокольным. В воротах ждали его, с игумном и архимандритом во главе, весь клир и вся братия монастырская с хоругвями, крестом и святой водой.

После краткой молитвы и пенья «Христос воскресе», как в пасхальные дни полагается, игумен предложил государю оказать честь разделить с ним монастырскую трапезу.

Иван Васильевич, поцеловав крест и приняв благословение, ответил:

— После сие, отче. Сей часец вот храм оглядим со строителями. Жди меня в покоях своих…

Великий князь быстро пошел к собору, окруженный монахами и спешившейся стражей. Храм был сильно поврежден: прогоревший купол его осел, оголившийся крест покривился и торчал на железном шесте, а у подножия его вздыбились покоробившиеся листы железа. Обгорела кое-где и крыша, особенно на южном приделе.

Строители монастырские оживленно говорили между собой, вперебой указывали государю разные повреждения от огня, и хотя все были в рясах, но теперь совсем не походили на монахов ни голосами, ни повадками.

— Нам, государь, — говорил один из монахов, крепкий мужик с седеющей бородой, — нам не только дерево и камень понадобятся. Нам гвоздей надобно, железа плющеного, рам свинцовых для окон и, ежели твоя милость будет, слюды светлой, большим листом…

— А коли и мелка будет и не очень светла, — словно испугавшись слишком большого запроса, прервал говорившего седобородый монах, — то нам и сие добро, хоша бы токмо храм-то малость посветлить…

— Еще, государь, — скромно обратился к великому князю молоденький монашек с умным, светлым лицом, — огнем-то роспись сожгло и дымом зачернило. Надоть нам краски купить, ништо же есть у нас красильного-то…

Иван Васильевич всех выслушал и осмотрел все. Заходил он и во храм: и внутри было много попорчено росписи от копоти и жара огненного.

— Краски-то, государь, — скромно, но настойчиво твердил юный монах, — вельми трудно купить. Их ведь из Кафы купцы привозят, а продают токмо за серебряные рубли…

В конце трапезы у игумна подали сладкого грецкого вина в серебряной сулее. Из этой же сулеи, наполнив ранее золотую чарку государя, налили себе и святые отцы — игумен и архимандрит. Выпили за здравие Ивана Васильевича, продолжая потом беседу насчет обновления храма и денежных средств монастыря. Игумен пригласил для этой беседы и келаря и казначея.

— Пошто, — шутливо спросил великий князь, — милости моей просите?

Мало ли у вас угодий монастырских, да и серебреца, поди, достаточно?..

Игумен покачал головой и молвил:

— И… и, государь, кто теперича не вступается в наши волости и селы монастырские! Нам ныне же много землицы надобно, дабы больше холопов на пашню сажать; дабы они как сироты были, дабы из них поболе стало в селах полных людей, сиречь страдников.[212] Сии хлеб нам дают не токмо для прокорма, а и на продажу ради денег серебряных…

Иван Васильевич усмехнулся и молвил:

— Вот, отче, из сих денег и возьмите на обновленье-то. Тут вот, у собора, инок один все на краски молил…

— Иде же деньги у нас, государь, — воскликнул отец казначей, — иде же деньги? Нет, почитай, у нас серебряников.[213] Сребро мы добрым людям ссужаем, а сребром-то и они не все рост платят!..

— Норовят они серебрецо-то боле у собя доржать, — вмешался отец келарь, — нам же норовят токмо церкви наряжати, монастырь и двор тыном обносить, хоромы ставить, пахать, сады оплетать плетнем, на невод ходити, пруды прудити, на бобры в осеннее время идти да бортничать…

— А пешеходцам[214] что у вас деять положено? — спросил он, забавляясь жадным стяжанием людей божиих.

— От сих, почитай, нету прибытка совсем, — загорячился отец келарь. — Токмо к празднику рожь мелют и хлебы пекут, пиво варят и на семя рожь молотят, а лен даст игумен в селы, и они сети плетут и неводы наряжают, таково и все их изделие!..

Великий князь перестал смеяться и сурово поглядел на монахов.

— Жаднущи вы, отцы святые, — сказал он, — с одного вола две шкуры драть хотите. Мало вам, что хлебом берете — и в поле стоячим и в житницах, баранами, гусями и курами, яйцами, сырами да маслом и рыбою всякой! Вы и оброк еще берете, помногу рублей серебро монастырское в рост даете. Куда вам денег столь?

Иван Васильевич помолчал и добавил:

— Поперек пути государству стаёте. Все токмо в свои руки взять хотите, а у государства есть и вольные слуги: ратные люди княжие и боярские и дети боярские. Не разумеете того, что татары еще ходят круг Руси, как волки круг стада. Побьют они нас, и храмы божии и святые обители на дым пустят. Митрополит Иона, богом от нас призванный, разумел сие…

За столом все замолчали. Государь медленно пил заморское вино, и было на душе его беспокойно. Не все было так просто, как сам он думал. Монахи переглянулись между собой, и это заметил Иван Васильевич и понял, что они будут обороняться.

— Государь, — заговорил тихо и покорно игумен, но глаза его хитро сверкнули, — прав ты в добром своем помысле. Токмо аз, грешный, скажу: вотчинники и набольшие — князи и бояре, и наимелкие — дети боярские, боле нас берут. Одни хлебом и прочим берут наполовину, а другую половину — сребром. Иные же берут токмо оброки со всех сирот и токмо деньгами…