— Чай, тобе не боле семнадцати лет? Млад ты вельми…

Иван смутился и, не посмев уж и заикнуться о настоящих годах своих, пробормотал что-то невнятно, а Агафья Федосевна задышала громко и часто.

— Я тобе колобок с толокном содеяла, — говорит она ласково зазвеневшим вдруг голосом и вплотную подходит к Ивану. — Тобе, басенькой.

Свежие полные губы ее вздрагивают, глаза глядят неподвижным, застывшим взором. Руки у Ивана начинают дрожать, голова кружится, как от вина. Сам не понимая, как это случилось, вдруг подался он весь, потянулся к ней…

— Агафьюшка, милая, — прошептал чуть слышно и смолк, испугавшись своей смелости.

Она как-то кротко, расслабленно улыбнулась и вдруг обняла его, прижавшись всем телом.

— После ужина приходи ко мне в опочивальню, — шепчет Агафьюшка. — Дверь-то моя в сенцах, супротив твоей… Приходи, басенькой мой… Всю ночку ждать буду…

Заслышав шаги в сенцах, поспешно метнулась она к дверям. Навстречу ей лезет в покой охмелевший Илейка. Враз догадавшись, в чем дело, он хитро подмигнул Ивану на уходящую вдовушку:

— Прикобеливаешь?

Иван смущен, щеки его пылают. Ему досадно, что Илейка мешает там, где не надобно вовсе. Нахмуря брови, он гневно смотрит на бывшего дядьку, но пьяный старик и ухом не ведет, продолжая бормотать:

— Ништо, Иване, ништо. Женка-то вельми баская и, видать, на ласку охоча…

Желая отвязаться от этой беседы, Иван с нарочитой суровостью молвил:

— А ты спать повались. Упился, вишь!..

— Есть такое, государь. Бражка-то, ох, и крепка! Не токмо в голову шибат, а и ноги отымат. Иде же ты мне повалиться прикажешь?

— Там вот, — кивнул головой Иван в сторону расписной изразцовой печки.

— Дай сапожки тобе сыму…

Илейка, кряхтя, снял с Ивана длинные дорожные валенки, выше колен, и надел мягкие сафьяновые ноговицы, но, застлав постель, он совсем разморился и, кое-как забравшись за печку, тут же упал на кошму и захрапел.

Оставшись один, Иван долго сидел в исподней рубахе на краю постели, не ведая, на что решиться. Незнакомое раньше томление волновало его, и весь он дрожал, хотя в горнице было жарко натоплено. Выпив большую чарку крепкого меду и накинув на плечи легкий шелковый кафтан, он в нерешительности остановился у стола, прислушиваясь, как храпит Илейка.

Потом вдруг задул восковую свечу и пошел ощупью к двери, запомнив еще при свете, где она находится.

В голове шумело и кружилось от хмеля, когда он, нащупав дверь, вышел в сенцы. Зубы его слегка лязгали от волнения. Пересекши сенцы, он стал искать дверь Агафьюшки, но только шарил по стенам, не находя нигде дверной скобы. Во тьме блеснула вдруг узенькая полоска, и дверь открылась сама.

Горячие руки охватили его и увлекли в опочивальню, где едва мерцала лампадка, а кивот был весь завешен ярко шитыми полотенцами и пеленами, дабы лики святых греха не видели.

— Басенькой… Басенькой ты мой, — шепчет ему, задыхаясь, Агафьюшка, но он ничего не понимает, в ушах его громко токает сердце, сладостный туман застилает ему мысли…

К себе вернулся Иван пред самым рассветом. Еле добрел он до постели и тотчас же крепко заснул, как в самые счастливые годы своего детства.

Проснулся он от солнечного света, бившего прямо в глаза сквозь слюдяное окошко, и по солнцу понял, что поздно уж — часов десять утра. Он повернулся на другой бок, не в силах еще преодолеть дремоту, забываясь на миг и опять просыпаясь. Внезапно пришло на ум ему, что, может быть, вестники пригнали от отца, а его разбудить побоялись. Он мигом вскочил с постели и, окликнув Илейку, поспешно стал одеваться.

Умный старик, взглянув на питомца своего, сразу заметил перемену в нем: повадки и речь стали особливо степенны, а глаза глядели еще суровей, чем прежде.

Умываясь, Иван спросил:

— Вестников не было?

— Нет, государь…

— Попомни, Илейка, вестники прибудут, немедля доводи и, ежели спать буду, — буди меня без страху…

За завтраком в горницу быстро вошла Агафья и, радостно улыбаясь, молвила:

— Доброе утро, государь…

— Доброе утро, — смутившись, ответил Иван, избегая взглянуть на нее, — неловко ему было после вчерашнего.

Сердцем учуяла Агафьюшка, будто тяготится он ею, и стала вдруг грустной и робкой. Сникла, завяла она и только растерянно улыбается еле заметной улыбкой.

В дверь постучал начальник привратной стражи и ввел за собой вестника от Василия Васильевича. Помолившись на иконы и поклонившись Ивану, вестник проговорил:

— Государь Василий Васильевич повестует: «Сыне мой, злодей-то наш, убоявшись, убежал от Усть-Юга. На Тотьму его мы не пустим, дабы не мог иттить на Вологду либо на Галич. Разумей сам, что тобе деять!..»

— Добре, — молвил Иван вестнику, — иди отдыхай. Накормят тя и напоят, а к утру выспишься. На рассвете же назад к государю гони, скажи батюшке: «Бог даст и к Новгороду не допустим ворога».

Отослав вестника с начальником стражи, обратился Иван к Илейке:

— Беги созови двор мой. Скажи окольничим, дабы привезли с собой кого надобно из начальников от дворян и детей боярских…

Когда дверь затворилась за Илейкой, Иван подошел к Агафьюшке, обнял ее, поцеловал нежно и сказал ласково:

— Приду к тобе сей ночью. Приду… Ты же иди к собе, пока яз буду со двором своим думу думать…

Слезы блеснули у Агафьюшки, приникла радостно на миг она к Ивану и прошептала:

— Хотенный ты мой, любый…

И вдруг, отенившись вся печалью, добавила тихо и голосно, нараспев, будто из сердца выдохнула:

— Чую, одное ты меня покидаешь.

Помолчала немного и еще тише промолвила:

— Буду я без тобя петь одинешенька:

Агафьюшка вздохнула, замигала густыми ресницами и быстро вышла из горницы.

Иван долго смотрел на дверь, за которой она скрылась. Сердце его сжалось, а с дрогнувших уст сорвалось невольно:

— Не будет ее у меня, как и Дарьюшки…

Двор Ивана стал собираться на думу. Думали долго, считая время переходов, выбирая наикратчайшие пути, вспоминая, где и какие дороги, где коней кормить можно, где нельзя, какие запасы с собой брать для коней и воинов. Потом о порядке думали: как, куда и какие полки нарядить, как лучше гон для вестников на время похода наладить, и о многом другом, что для воинских нужд необходимо…

Окончив думу со двором своим, Иван повелел:

— Немедля выступать, кому указано, к Усть-Ваге. Там же по Двине дозоры поставить вверх и вниз по теченью. Слать вести мне непрестанно. Яз же вестников царевичу Якубу пошлю, дабы в Вель поспешил, а утре и сам к Двине с полками пойду. Пресечь надобно все пути Шемяке к Новгороду. На полуночь же дале Двины, сами вы сказывали, и дорог никаких нету…

Глава 21. Возвращение

К огорчению великому юного государя ушел Шемяка от рук его. Вопреки чаяниям бояр, Ивана и надеждам на бездорожье, бежал князь Димитрий, уклоняясь от боя, бежал дорогами неготовыми — лесами дремучими, по льду застывших озер и болот.

Весьма досадуя на себя и на воевод своих, Иван молвил сурово ближним из дворских:

— Наука мне впредь. Худо думали мы в думе нашей. Не все предвидеть да предугадать сумели.

Устыдив такими словами и молодых и старых, он добавил с усмешкой:

— Бежит уж, чаю, ворог наш спокойно к Онего-озеру, а по Свири к Нево-озеру,[130] а там по Волхову и в Новгород…

Помолчал Иван, обвел всех колючим взглядом и опять усмехнулся.

— Нам ныне хоша бы полон по дороге не растерять, хоша бы без особого срама на Москву воротиться…

И более разговора об этом не было, а приказал Иван спешно идти на Москву через Ярославль и там соединиться с войском государя.

Вот уже тянутся длинной цепью по Кокшенге-реке отряды московских и татарских конников. В середина войска стража гонит полон. Маленькие лохматые лошаденки волокут дровни со всяким харчем, жалким именьишком.