— Ну и возрастил его господь, — проговорил задумчиво Борис Александрович, — совсем мужик уж.

— А Марьюшка-то дите все еще, — жалобно отозвалась Настасья Андреевна и, взяв за руки Марью Ярославну, молвила: — Уговор-то свой мы с тобой ускорили, а она все едино еще не поспела для него… Како же быти? Мыслю яз, обвенчать-то мы их обвенчаем, а пусть она еще без него поживет…

— Истинно, — согласилась Марья Ярославна, — токмо после свадьбы-то нельзя отпустить ее к вам в Тверь. Сама ведаешь, срамно то будет: отсылку сию по обычаю инако разуметь будут…

— Не годится сие, — согласился и Борис Александрович, — не можем иттить мы против установленного от бога и от всех людей…

Настасья Андреевна, больная совсем, с желтым отекшим лицом и распухшая вся, задрожала дебелыми плечами и заплакала.

— Значит, не дожить мне и до свадьбы моей доченьки, на то яз и сроки ускорила, дабы благословить ее, сердешную.

Марьюшка, забившись в угол, смотрела большими тревожными глазами поочередно на всех, и делалось ей страшно.

— А знаешь, Настасья Андреевна, — вдруг улыбнувшись, молвила Марья Ярославна, — яз так вот решила. После пированья увезет молодую-то к собе в обитель старая государыня. Будет с ней жить Марьюшка до поры до времени. Иван же ходить туды будет, к бабке своей, и молодые-то привыкнут мало-помалу друг к другу…

Обрадовалась Настасья Андреевна, обнимать, целовать стала Марью Ярославну с любовью великой.

— Благослови тя господь, — говорила она, — умница ты, золотая моя сватьюшка! Сердце мое от камени ослободила, душеньку мне ясным солнцем осветила…

Разгладились морщины и на лице князя тверского. Отяжелел Борис Александрович, и в пятьдесят три года седина у него уж в бороде и волосах густо пошла. Теперь же словно помолодел сразу.

Только по-прежнему сидит одна в уголке девочка, тонкая, как жердочка, мигает глазами тревожными, стараясь незаметно слезы смахнуть с пушистых ресниц…

Как только Иван вошел в свои покои, к нему прибежал Данилка, ныне Данила Константинович, помощник княжого дворецкого, почти полностью заменивший стареющего отца.

Только члены семьи великого князя звали его по-прежнему — Данилушкой.

Огляделся Данилка кругом и, не видя возле государя никого, кроме Илейки, бросился к Ивану, воскликнув:

— Иванушка, государь мой!..

Он схватил протянутую ему руку и поцеловал трижды.

Иван освободил свою руку и, указав на скамью рядом, молвил:

— Садись, Данилка. Сказывай, как живешь? Гляжу, старше ты стал: усы-то куда больше моих и борода уж есть. У меня же токмо щеки обросли шерстью какой-то.

— Да ведь мне, Иванушка, восемнадцатый год, — улыбнулся Данилка и добавил: — Три недели уж, как меня оженили. Отцу вот помогаю. Государыня Софья Витовтовна службу сию мне приказала, когда уходила в обитель…

— На ком женили-то?

— Да на Лушке, молодшей сестре Дуняхи. Лет шестнадцать ей, Лушке-то…

— Ну и как? — спросил Иван.

Данилка вспыхнул и смутился.

— Живем, государь, — проговорил он, опуская глаза, — ладно живем. А что раньше-то я тобе про женитьбу баил, забудь ты ныне, — то сквернота одна у меня в мыслях была. Лушка-то вельми хороша, строга и честна…

Он еще что-то хотел дополнить, но, видимо, язык не поворачивался, чтобы тайны семейные выдавать, и он воскликнул только радостно:

— Ох, и дружно живем, государь! Дай бог всякому…

Иван смотрел молча несколько мгновений на счастливое лицо Данилки и, вдруг вздохнув, тихо спросил:

— А любил ты ее ране-то?

— Помог господь, — весь сияя, сказал Данилка. — На той, что по душе была, на ней и женили. Ей я тоже хотенным был. Говорит все ныне мне: господь-де ее молитвы услышал…

Данилка рассмеялся тихим довольным смехом.

Иван протянул руку другу своего детства и ласково, от души сказал:

— Ну дай бог, Данилушка, навек тобе сие счастье.

Когда Данилка целовал опять ему руку, потемнел уж лицом Иван и спросил вполголоса:

— А как Дарьюшка?

— Худо, — печально ответил Данилка, — постыл муж ей. Плачет она все, убивается невесть о чем…

Губы дрогнули у Ивана, и сказал он совсем тихо и грустно:

— Поведай ей, что помню яз ее. Помню…

Иван отвернулся от Данилки, обратясь к Илейке, произнес громко:

— Илейка, к бабке в обитель поедем, коней приготовь и другую одежду. Дорожное-то яз все сыму, оболокусь во все московское…

Илейка вышел, Иван быстро схватил Данилу за руки и, притянув к себе, сказал ему на ухо:

— Передай ей, Дарьюшке-то, помню яз все, век не забуду ее, век…

Голос Ивана задрожал. Отвернувшись от Данилы, сделал знак он, чтобы уходил тот, и, подойдя к окну, крепко ухватился за подоконник.

Не мигая, смотрит он в синее зимнее небо, а по небу быстро несутся, розовея от заката, легкие тучки и мчатся из дали в даль. И растет тоска в душе Ивана, будто все радости уносят с собой мимо бегущие тучки…

Бабку Иван застал в ее келье за сборами в церковь к вечерне.

Ульянушка обряжала Софью Витовтовну, ныне инокиню мать Синклитикию.

Обернувшись к вошедшему Ивану, Ульянушка всплеснула руками и вскрикнула от неожиданности.

— Господи, боже мой! — бормотала она, захлебываясь от радости. — Приехал Иванушка, приехал!..

Бабка медленно повернула голову, и глаза ее зажглись и засияли, освещая бледное, сморщенное лицо. Иван, видя ее в полном монашеском облачении, не знал, что делать и как с ней поздороваться. Он стоял, улыбаясь, но ему становилось грустно: одряхлела как-то сразу Софья Витовтовна.

— Любимик ты мой, — вдруг звонко, по-прежнему, сказала она, — иди ко мне!.. Бабка обняла его, поцеловала и, перекрестив, снова поцеловала. От нее пахло свечным воском и ладаном, и от этого запаха почему-то подумалось Ивану, что умрет скоро бабка. Горькая жалость прошла по его сердцу.

Отвернулся он к мамке своей и сказал с печалью:

— Здравствуй, Ульянушка!..

Пока целовала она ему руку, спросил:

— Что ж, ты келейницей у бабуньки стала?

— Келейницей, келейницей, — затараторила Ульянушка. — Как нитка за иголкой, я за государыней своей: ране в Чухлому и Карго-поле, потом в Москву, а ныне и в монастырь вместе с ней, а там и на тот свет за ней следом пойду, до смерти самой служить ей буду…

— Иди-кось к вечерне одна, Ульяна, — прервала ее Софья Витовтовна, — мне со внуком побеседовать надобно, потому приду, недолог разговор-то у нас будет — не нарушу правил обители.

Когда Ульянушка вышла, бабка села на скамью и сказала Ивану:

— Сядь и ты. Сказывай, как с Шемякой? Ну да по лицу вижу, ушел он от рук ваших. Не помог господь, прогневали его…

— От битвы уклонясь, — сурово ответил Иван, — бежал злодей к Новугороду неготовыми дорогами. За Двиной прошел к Онего-озеру. Все же вборзе конец ему будет…

Бабка чуть усмехнулась, подумала о чем-то и сказала неожиданно:

— Ну-ка стань на колени, благословлю: оженят тя скоро, а на свадьбе яз не буду, — устала от всего мирского.

Вставая с колен, посмотрел Иван опять в лицо бабки и вновь подумал о ее смерти.

— Бабунька, — сказал он дрогнувшим голосом, и ее жалея и себя, — худо нам без тобя…

Он замолчал, а бабка смотрела на Ивана и ждала, что он еще скажет:

— Бабунька, — продолжал Иван, — не гоже такой свадьбе быть. Дитя она, жердочка тонка, а яз мужик совсем…

Софья Витовтовна острым, испытующим взглядом посмотрела на него и быстро молвила:

— Грех-то Адамов познал?

Иван понял, покраснел до корней волос, но ничего не ответил.

— А коли все познал, — продолжала она, — так и то познай, что года через три-четыре и она тобе женой станет, доспеет! Ну а теперь идем к вечерне. Помолись со мной вместе…

Василий Васильевич воротился в Москву веселый и радостный. Радовался он и семье своей, и гостям, и хоромам своим. Послал он тотчас же за духовником, отцом Александром, и возок великокняжий послал в Вознесенский девичий монастырь, за матерью своей.

Через полчаса приехала она, благословила сына, обняла, поцеловала сноху и, прищурясь, сказала: