Василий Васильевич помолчал и продолжал:

— Яз же мыслю через Кострому иттить к Галичу, к Чухломе, дабы злодей вотчину свою вернуть не захотел. А ты, Иване, когда на Кокшенге будешь, вестовой гон так наряди, чтобы от тобя всякий день гонцы были с вестями…

— Ну и конь-то у тобя, — говорил Илейка, насмешливо щуря глаза, — не конь, а корова безрогая…

Иван улыбнулся, а маленький мужичонка в малице и совике[126] с меховым чепцом, из которого добродушно выглядывало его лицо, ответил густым низким голосом:

— А пошто мне другой-то? Я, чай, не из конников княжих. Для меня все олешки деют, а конь — с поля жито возить да сосенок приволочь на дрова по первому снежку. У нас тут, на Кокшенге-то, на олешках ездят, а то и на псах. Зимой-то мы боле по целине ездим, а конь — где ему, не пройдет…

Мужик зачмокал и стал подгонять лошадь. Иван остановил его.

— А отсель, — спросил он, — далеко до града?

— А поедете вниз по Кокшенге, — ответил мужичонка, — и будет один с левой руки, против Вель-градка, верст сорок пять меж ими по просеке. А еще есть просека от Кокшенги с правой руки. Всего верст десять — тамо малый градец. Есть градки и на Куле-реке, под Вель-градком, и на самой Ваге, и дальше к Усть-Ваге…

Мужичонка поехал дальше. Иван приказал полкам съехать на лед Кокшенги и стал передовым своим разъяснять, где какие градки есть. В это время от обоза прискакали конники: один свой, а другой — татарский. Татарин почтительно поклонился великому князю и сказал:

— Будь сто лет здрав, государь. Из яртаульных я царевича Якуба, сына хана Мангутека. Сей часец он к тобе будет…

— Хорошо, — сказал Иван, — пусть царевич Якуб с конниками своими спешит ко мне.

Он задержал дозорных своих и, сказав о прибытии Якуба, велел гнать по Кокшенге-реке до первого градка на левом берегу, но себя врагу не показывать, а, тайно все усмотрев, вернуться к нему с подробным донесением.

Пока Иван распоряжался, кому в разведку идти, прискакал к нему с конниками юный Якуб.

— Будь здрав, государь, — сказал он по-русски, — живи сто лет!

Государь Василий Васильевич приказал под рукой твоей быть. Я — слуга твой, государь.

Иван приветливо улыбнулся и протянул руку Якубу, сказав:

— Рад тобе, царевич. Будь и ты здрав.

Татарин почтительно поцеловал руку Ивану и продолжал:

— Государь Василий Васильевич приказал: градки и села новгородские за помочь Шемяке не жалеть, а жечь и полон брать.

— А какой дорогой ты пробирался сюды? — спросил Иван у царевича.

— Из Костромы через Тотьму пригнал, — отвечал тот.

— Добре, — молвил Иван. — Яз сам пойду в Вель, ты же, царевич, сожги все градки, что на верховьях Кокшенги, Кулы, Ваги и Пёжмы. Оставишь, где надобно, стражу, а сам с полоном иди ко мне в Вель. Там тобе укажу, куда дальше идти.

Заняв наибольший из всех градков, Вель, что стоит на Ваге-реке при самом устье Вели, Иван остановился в хоромах вдовы сына боярского, Андрея Хабарова. Хоромы эти весьма были удобны для постоя, представляя малую крепость с дубовым бревенчатым тыном вокруг двора.

Агафья Федосевна, вдовая женка Хабарова, сама встретила московского князя у красного крыльца с великою честью и ласкою. Молода еще и вальяжна Агафья Федосевна, взор ее грешен и лукав. В глазах ее словно талый весенний снег: и холодит чуть-чуть и сам сладостно тает, а густые ресницы смелыми крыльями взмахивают…

Встретились глазами они на миг. Дрогнули у нее ресницы и опустились, а у Ивана пополз по щекам горячий румянец.

— Добро пожаловать, гость дорогой, — чуть нараспев говорит она, кланяясь. — Не взыщи, государь, чем богати, тем и ради. Житьишко наше бедное, вдовье житьишко-то…

Говорит она спокойно и ровно, а от голосу ее сердце пьянеет, словно в нем, как в медовой струе, сквозь ровную сладость хмель пробивается.

Смутился немного Иван — никогда еще с ним такого ничего не было. Все ж остановился он наверху красного крыльца и осмотрел, как его подручные ставят дозоры и стражу у ворот дворовых, вокруг хором, клетей людских, сараев, конюшен, хлевов, кладовых и погребов. Конники же его, заполнив весь двор, разместили коней и обоз по службам дворовым, а сами, как могли, устроились в жилых подклетях хором и в курных избах, которых на дворе было две.

Агафья Федосевна, поняв заботу юного князя, ласково улыбнулась.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала она Ивану. — Чаю, и нашим от воев твоих обиды не будет…

Иван усмехнулся и молвил:

— Хоша Велью и супротивный нам Новгород владеет, но градец сей — волость святой Софии,[127] и правит ею владычный волостель. У нас же с новгородским владыкой вражды нет…

Агафья Федосевна повеселела и радостно пригласила:

— Милости прошу в горницу…

Войдя в сени, Иван тщательно отер ноги о рогожу, положенную у дверей, и в сопровождении Илейки вошел вслед за хозяйкой в большой покой, где пол был застлан серым войлоком, а стены плоховатым дешевым сукном обиты…

— Истинно, житье твое небогато, — сказал Иван, — но зато сама ты…

Он не договорил, прошел вперед и стал креститься на кивот в красном углу.

— Что сама? — лукаво спросила Агафья Федосевна, но, увидав, что князь невольно взглянул на Илейку, поняла все и быстро продолжала: — Сама все делаю: и хозяин яз и хозяйка, и дворской собе и тивун — «швец, жнец и на дуде игрец…»

Иван улыбнулся, вспомнив почему-то мамку Ульяну. Ему в этот миг показалось, что в молодости Ульянушка такой же была.

— А не хочешь ли, государь, в мыльне попариться? Сей день мыльню топили. Поди, не остыла еще. Ежели с пути не устал, — не побрезгуй. Сходи со слугой своим, а я тобе сама ужин сготовлю…

— Ладно, хозяюшка, — обрадовался Иван, — пойдем мы с Илейкой. Ознобило меня. Ветром всю дорогу студило. Собирай, Илейка, белье да утиральники…

Коротки зимние дни, и не успел Иван с Илейкой вымыться, как принесла в мыльню светец[128] с лучиной. При огне одевались. Лучина сильно трещала, пламя громко сипело.

— К морозу сие, — сказал Илейка, натягивая длинные валеные сапоги Ивану.

— Поздно, — торопил его Иван, — спешить надобно. Хозяйка ждет меня с ужином…

— Ладная женка, — вздохнул Илейка и, усмехнувшись, добавил: — Ты токмо сам смекай, где берег, где край…

Иван вспыхнул и быстрее, чем нужно, вышел из мыльни: ему неприятен был этот разговор. Шел он, ускоряя шаг, но у красного крыльца почему-то заволновался и оробел. Медленно стал подыматься по ступеням к горнице. У самых дверей Илейка нагнал его.

В горнице Агафья Федосевна с девкой-служанкой накрывала стол. Она взмахнула ресницами, взглянув на Ивана как-то особенно.

— С легким паром, государь, — заговорила она и, обратясь к девке, приказала: — Ты, Акуля, проведи-ка слугу княжого в поварню, угостить вели, а я тут и одна управлюсь…

— Спаси тя господь, — весело воскликнул Илейка и, подмигнув Ивану, добавил: — А испить бы чего…

Агафья Федосевна засмеялась тихим лукавым смешком и, взяв со стола жбан с хмельной брагой, передала Илейке:

— Помочи усы в чарке!

— Коли бражки жбан, — восторженно воскликнул Илейка, — то и всяк собе пан!

Он пошел следом за Акулей, но в дверях обернулся и, погладив жбан, добавил весело:

— Наш Абросим просить не просит, а дадут — не бросит…

— Бахарь[129] старик-то, — рассмеялась Агафья Федосевна, — красно баит…

Иван смущенно промолчал, следя, как двигаются ее полные руки, расставляя на столе всякую снедь. Иногда она приближалась к нему, чуть касаясь его, как бы нечаянно, то локтем, то плечом, а от ее пышного тела веяло в лицо ему теплом и негой. Он судорожно вздыхает, и щеки его разгораются пуще…

Агафья Федосевна сбоку покосила сверкнувшим глазом на него, как лошадь на конюха, и спросила: