— Будь здрава, государыня! Игумен наш повестует тобе: «Видел аз, отступили татарове от града в страхе и трепете, яко от грозного воинства.

Чудо велико сотворил господь чудотворцев московских молением…»

— Чудо, чудо! — заговорили кругом, но голоса Людские утонули в звоне церковном.

Звонили во все колокола радостным звоном храмы кремлевские.

Оба государя — Василий Васильевич и Иван Васильевич, выехав из Москвы, ночевали в селе Озерецком,[122] а оттуда направились к Волге, вниз по течению реки Дубны.

В тот день, когда воины московских государей переправлялись от устья Дубны за Волгу, пригнали вестники от Софьи Витовтовны. Государи сидели в избе за трапезой. Оба они ели молча, в тоске и унынии. Хотя и много пристало к ним и конных и пеших воинов, тревога не оставляла их: за Москву боялись они.

— Батюшка, — тихо спросил Иван, — дородны ли стены-то кремлевские?

— Сам знаешь, — с тоской ответил Василий Васильевич, — прадед твой, Димитрий Иванович, еще строил. Хошь и каменные они, а за иные места страх у меня. Не успел яз с усобицей обновить все, где надобно…

— Батюшка, — перебил отца Иван, — а какие силы у сих скорых татар?

— Есть у них, Иване, пушки и пищали. С собой они возят и обоз с зельем[123] и ядрами для огненной стрельбы…

— А пороки есть?

— Пороки? Их не возят, их на месте рубят. Они их изделают, ежели долго у Москвы будут. Сего яз страшусь. Может к ним и Шемяка прийти.

Мыслю, они — ордынцы Седи-Ахматовы — пришли не без подзойства князя Димитрия и новгородцев, ворогов наших…

— И стены могут пробить? — с тревогой спросил Иван.

Василий Васильевич, подумав, сказал:

— Воеводы-то наши знают, где стены слабы. Они щиты подведут, бревнами укрепят, земляной вал насыплют рядом…

— Государи, вестники из Москвы! — вскричал, вбегая в горницу, Васюк. — Вот они, государи!

— Будьте здравы, государи! — радостно заговорил вестник и сразу сказал: — Повестует государыня Софья Витовтовна: «Чудом божиим бежали от Москвы ночесь татары, побросав всю добычу. В страхе и трепете в Поле к собе бежали безбожные сыроядцы».

Ожил сидевший в окаменении Василий Васильевич, заплакал и закрестился. Иван же стоял неподвижно, с лица его медленно сходила бледность, и румянец загорался на щеках. И верилось и не верилось ему, что вот страхи и гроза татарская уже кончились, но, словно от страшного сна, он сразу проснуться не может.

Радостные и счастливые государи и воины их день и ночь скакали в Москву, останавливаясь только для трапезы и краткого сна. Прибыв в Кремль, Василий Васильевич, не заходя в хоромы свои, направился вместе с Иваном в церковь, где горячо молился пред образом Христа, восклицая:

— Благодарю тя, господи, яко не предал еси стадо свое православных христиан татарам окаянным!

Отслужив молебен, принял он благословение от владыки Иона и вышел из храма. Здесь Иван увидел бабку и Юрия. В радости все обнимали и целовали друг друга.

Потом Василий Васильевич с матерью своей и обоими сыновьями пошел по всем соборным церквам, где присоединялись к ним князья, бояре и воеводы.

Проходя из храма в храм по площадям и улицам, выкликал Василий Васильевич громко звучным своим голосом, обращаясь к народу:

— Сия мука на вас грехов моих ради, но вы не унывайте, ставьте хоромы на дворах своих, а яз рад жаловать вас из лесов своих и казны и льготу дать…

За трапезой у государя было весьма весело, и стол был уставлен весь винами, медами и водками, и всякой еды в изобилии было. Подавалось все на серебре и золоте — это уж Софья Витовтовна распорядилась.

Рассказывали за обедом подробно, как в осаде сидели, как татар отбивали, как от жара изнемогали, когда посад горел, а в Кремле дымились и загорались деревянные крыши хором и церквей, и про страх и плач народный сказывали, и про крестный ход по стенам клира церковного с митрополитом, Софьей Витовтовной и Юрием.

Василий Васильевич, растроганный до слез, дивился мужеству престарелой матери и юного Юрия. Но более всего поражало его чудо непонятное, вызвавшее бегство татар.

Все это волновало обоих государей. Василий Васильевич плакал, умилялся, молился и обо всем подробно расспрашивал. Иван же сидел молча.

Он никак понять не мог, почему же татары бежали в испуге, бросив не только пушки, но и весь полон свой с людьми и всяким добром. Непонятны были ему и обиды боярам и купцам от сирот и черных людей.

Помнил он смуту московскую, когда бояр вязали и били, но то было понятно. Бояре и все из княжого семейства тогда бежали, оставляя град и всех людей на произвол судьбы…

Ныне же никто не бежал, а даже престарелая княгиня шла по стенам с крестным ходом, не страшась ни огня, ни жара, ни стрел татарских.

Но бояре сидели хмурые и жаловались на обиды и разбойничанье сирот.

Более всех негодовал боярин Семен Иванович.

— Всем нам беда пришла единая, — возмущался он, — а сироты, как и татары поганые, жгут наши нивы, которые жать уж начали. Жгут и сжатый хлеб в скирдах и на овинах у нас в подмосковных. Так же чинили они убытки гостям и боярам, грабили хлеб и жгли, пока не бежали поганые.

— Чуда божьего над татарами устрашились, — молвил один из князей Ряполовских, — и стихли…

Тут заговорил спокойно митрополит Иона, обращаясь к Василию Васильевичу:

— А ты, государь, сирот и черных людей прости за безрядье — велик их ущерб от татар: и избы их, и хлеб, и добра всякого много погибло. Все же бились они с врагами, на кремлевских стенах бились, живота не щадя. Они боле потеряли, чем и купцы и бояре вкупе.

— Яз, отче мой, — отвечает взволнованный Василий Васильевич, — им отворю свои амбары и житницы и лесу дам, пусть строятся…

Слушает Иван, а все же понять не может, в чем же чудо было и почему сироты боярский хлеб жгли. Решил он сам спросить поподробней у Юрия.

Как только трапеза кончилась, Иван пошел к себе в хоромы, позвав с собой брата.

— Вишь, — говорил он Юрию, сидя уже у себя в покоях, — митрополит всегда за сирот заступается. Верно он всегда сказывает. Помнишь, когда вез он нас к Шемяке, наказывал нам, что сироты для князя дороже сильных и богатых. Отдают они за государя все и даже живот свой…

Иван смолк. Глаза его вдруг потемнели, и сказал он сурово:

— Все же своеволье и грабеж пресекать надобно. Мыслю, зря отец им помочь дает. За содеянное бесчинство наказать их надобно беспощадно!..

— Эх, Иване, — возмутился Илейка, — слушали вы все бояр токмо, а народ-то больше бояр содеял… Знаешь ты, как народ-то деял?..

Загорелся Илейка и кричит уж во весь голос, от всего сердца:

— Слушай, Иване! Ведь не татары то хлеб у сирот сожгли. Не безумны же татары-то! Травы нет — спалило засухой, кормить коней нечем, а они хлеб жечь будут? Сами сироты хлеб свой сожгли. Рожь-то совсем поспела, да и яровые тоже. Вот татары и начали кормить коней хлебами, а сироты — хлеба свои жечь. Как сироты сожгли все круг Москвы — тощать стали кони ордынски, а оставайся татары еще под Москвой, пожди они еще, и кони падать бы стали… Бояре же да купцы и тивуны хлеб свой жечь не давали: стражу ставили. Силой у них жгли. От сего ордынцы-то и устрашились, потому при слабых конях не токмо воевать они не могут, но и в степь к собе не вернуться им. А тут слух еще — великий князь с войском подходит…

Ивана и Юрия, как громом, эти слова поразили. Враз понял Иван, как все произошло и что вовсе не бог это чудо сотворил, а сироты.

— Яз, Илейка, — воскликнул Иван, — расскажу о сем государю и владыке Ионе. Прав ты, Илейка, во всем…