Изменить стиль страницы

— Да ты наверно всё обо мне страдала…

— Да, о тебе, но он же… — она не договорила, голос её дрожал от волнения.

И когда они выбрались из оврага, то Оля, не выпуская Алёшиной руки, даже пошла впереди.

Вскоре нашли они ту просеку по которой бежали ночью, и в утреннем мирно-свежем сиянии она представлялась и милой и пушистой; и, право, так и подмывало забыться, да тут же и пуститься снежками перебрасываться… Но когда они вышли на утоптанную полянку, то вновь стало мрачно, и жутко — снег был плотно утоптан, повсюду темнели большие пятна крови, на ветвях болталась окровавленная шерсть.

— Дубрав! — неуверенно позвал Алёша.

— Дубрав, дедушка миленький, здесь ли ты… — пропела Оля.

Ответ пришёл — то были мужицкие голоса, они закричали:

— Э-эй, кто тут?! — и тут же топот бегущих.

Ребята молча развернулись и бросились назад; не останавливаясь, не оборачиваясь бежали до самого оврага — их ещё несколько раз окликали, но всё тише, дальше. Вот скатились по склону, потом бежали по дну, и наконец остановились, отдышались — бледные, запыхавшиеся посмотрели друг на друга, потом подняли головы вверх, к небу, которое всё иззолотилось солнцем, и было таким умиротворённо спокойным, что и ребята успокоились, и вслед за Жаром пошли дальше.

Шли час, а может и больше; у Алеши беспрерывно что-то урчало в желудке, к тому же он теперь кашлял.

Тут одно воспоминание пришло ему в голову и он спросил:

— Когда ты меня нашла, ты не заметила поблизости какой-нибудь коряги?

— Нет…

Алеша размышлял вслух:

— Значит я корягу вместе с собой перетащил, только она в лед превратилась… эге! Да эдак я все что угодно и кого угодно могу с собой взять — Ольга, ты от меня ночью подальше держись!

— Что ты такое говоришь? — спросила было Ольга, но ответить ей Алеша уже не успел. Они обогнули поворот оврага и в пятнадцати метрах пред ними предстал широкий каменный мост.

Вот по мосту стремительно проскакал какой-то всадник облаченный в красные одеянья, а за ним проехала золотистая карета…

Так они вышли на северный торговый тракт, который тянулся от стольного Белого града к Дубграду и дальше — в холодные страны…

ГЛАВА 5

"СВЕТ ВО МРАКЕ"

Когда волки метнулись на Дубрава — он успел присесть, и они с костным треском столкнулись над его головою — он быстро дотрагивался руками до их, пышущих жаром тел, и этих волков охватывало совершенное безумие, они, ничего не видя, раздирая всё, что попадалось на пути, бросались в разные стороны, и мчались до тех пор, пока у них хватало сил.

Старец пытался выбраться из круговерти тел, но слишком много было серых разбойников; со всех сторон таранами наскакивали их костлявые тела; несколько раз Дубрав не успел дотронуться, и они вцеплялись в него, оставляли кровоточащие раны; один матёрый волчище вцепился в правый локоть, и затрещал локоть — если бы не добрая шуба — была бы перегрызена правая рука, но и так — повисла — и пошатывающийся, истекающий кровью Дубрав понял, что через несколько мгновений наступит конец.

Вот разом два волка прыгнули спереди, в воздухе столкнулись, но всё ж вцепились в шубу на животе, потянули Дубрава вниз — он прошептал ещё одно заклятье, и эти два волка пали, разбились, словно глиняные сосуды.

Силы оставляли старца; вот он сделал два тяжёлых, качающихся шага назад, и спиною упёрся в покрытый жёсткими, шишковатыми наростами ствол ели — ещё один волк метнулся сбоку, хотел допрыгнуть до шеи, но не достал; повис на разодранном уже рукаве шубы, исступлённо скрежеща клыками, вгрызался всё глубже и глубже в неё, оттягивал вниз, где топорщились корни, где скалилось ещё несколько окровавленных морд…

Но не здесь было суждено прерваться земному пути старца Дубрава — в эти самые мгновенья, среди стволов, живительными светляками, прорвались огни факелов, а вместе с ними и голоса человеческие:

— Э-эй! Отзовитесь! Отзовитесь!

И тут нахлынула ещё одна волна — то звенела, безжалостно рассекая останки предутренней тиши, какофония железных склянок — так отпугивали волков; и они действительно перепугались и отпрянули от окровавленного, стонущего Дубрава, однако причиной настоящей паники, после которой они бросились в бегство — был тоненький золотистый луч, который коснулся, и весенним цветком расцвёл на кроне одной из самых высоких елей.

Кончилось ночное время, и как нежить бежит с первым криком петухов, так и волки бежали от сияющего праздником, свежего зимнего дня. И пока люди бежали к нему, Дубрав всё силился подняться, и, цепляясь окровавленной рукой всё-таки смог, и вот стоял перед ними, покачивался, вот шагнул. И хотя Старец был сильно окровавлен, его сразу узнали, и зазвучали вразнобой голоса то испуганные, то удивлённые, то радостные:

— Дубрав!.. Старец?!.. Дубрав… Дубрав…

А Дубрав шептал, почти неслышно:

— Им от меня помощь требуется, и я должен…

Но договорить он не сумел — забытьё, точно мать младенца, спеленало его, и последнее, что он видел — подхватывающие его руки…

…Очнулся Дубрав, и первое что почувствовал — блаженно тёплый, покоящийся на лице его солнечный луч; ещё не открывая глаз потянул носом, и по аппетитнейшему запаху масляных блинов и парного молока, понял, что находится он в крестьянской избе. Но пахло не только этим, пахло ещё и слезами — и действительно услышал он сдавленный, женский плач; повернул голову, и увидел, что за столом возле печи, лежит в пухлые локти лицом уткнувшись женщина, и вздрагивают её плечи — вот почувствовала, что очнулся Дубрав, что смотрит на неё, и сразу вскинулась, обернулась — лицо всё распухло от слёз; глаза были горьки, выедены горем. Сквозь слёзы она попыталась улыбнуться:

— Ну вот, наконец то… Хорошо то как… Очнулись! Очнулись!.. Ну, рассказывайте же, скорее!.. Повстречали ли вы его…

— Кого ж «Его» то… — приподымаясь, и надевая чистую рубаху, спросил Старец (между прочим, раны его уже были перевязаны, и почти не досаждали).

— Да как ж — Кого?! — всплеснула руками женщина и вскочила.

По всему видно было, что она очень изволновалась; очень ждала, когда же Дубрав очнётся, и вот теперь…

— Сыночка то моего не видели?.. Вы ж в лесу ночью были, да?.. Ну, неужели же ничего не знаете?!..

— Подождите, подождите. — спокойным тоном проговорил Дубрав, поднялся с кровати и прошёл к столу, уселся. — …Вы по порядку расскажите; ну а я — коль знаю чего — так добавлю.

— Так прошедшей то ночью ушёл-убёг из дома, Ярослав — сынок мой старшой; четырнадцать ему годиков по осени исполнилось!.. Может и не ночью даже убёг, а скорее вечером. Его ж видели за околицей — он там на окраине леса всё костёр жёг… Ведь всю ночь волки завывали — то далече, то ближе. Тут и не заснёшь, вскачешь, к окну бросишься — глядишь, не маячат ли, окаянные, возле амбара, а ещё и подумаешь — как ж хорошо, что стены есть. Но вот — совсем близко взвыли, тут не выдержала, бросилась деток своих проведать — глядь — все спят, и Ярослав спит… Ну, подошла ему на ухо шепнуть — глядь — не Ярослав там, чучело вместо него!.. Ну, тут уж все домашние собрались, лучину зажгли, и видим — на подушке его записка… И зачем, зачем его грамоте этот окаянный Еремей учил!.. Вот, насилу разобрали…

Тут женщина вытащила из кармана смятый, распухший от слёз листок; на котором Дубрав с немалым трудом смог разобрать следующие кривые буквы:

"Я уйду к морю. Я буду моряком, а потом — капитаном корабля. Я открою новые земли. Не бегайте за мной. Я уже не маленький. Не злитесь на меня. До свидания. Когда стану капитаном — вас навещу. Ярослав". Женщина внимательно следила за выражением лица Дубрава, и всё спрашивала:

— Ну, прочли ли… прочли?.. — когда старец утвердительно кивнул — сразу же продолжила. — …Волки воют а он, окаянный… — тут задрожало её большое тело, и чаще слёзы покатились. — Сыночек мой дорогой, единственный — бежал в эту ночь. Когда такая беда, сами знаете — всю деревню подымают; для всех то беда! Что же вышли за околицу, видим — лежат возле углей от того костра, который днём Ярослав жёг какие-то две фигурки малые, ну — мы их кликать стали… Эх, а надо было тихо подойти!.. Они наши голоса услышали да бежать бросились…