Волки ещё выли, но всё тише и тише. Наконец — тишина, только всё ещё опадающий снег шуршал. В этом мраке Алёшиной, сжатой в кулак руки, коснулась тёплая, мягкая Олина ладошка — вот и голос её светом солнечным одарил:

— Алёшенька, они ушли ведь, правда?

— Ушли, — молвил Алеша и тут раздался волчий вой — и совсем близко — никуда они и не думали уходить.

Вот и опали к земле, последние снежинки, и оказалось, что костёр совершенно заметён, а волчья стая вновь окружила ель. Сколько же их было! По меньшей мере — две сотни мерцающих белёсым, безумным пламенем глазищ, да постоянный скрежет клыков.

Однако, после первой стычки, Алёша чувствовал, как кипит в нём кровь, и вот шагнул он вперёд, взмахнул он кинжалом, и прокричал:

— Эй вы, вечно голодное племя! Что вам от меня надо?! Хотите выдрать моё сердце?! Так обморозитесь! У меня не сердце — медальон! Ха-ха-ха! — он с горечью рассмеялся. — Вы зубы об меня обломаете!

Сзади на плечо его легла ладошка Оли, она шептала:

— Быть может, только я им и нужна. Давай — я останусь, а ты — беги…

Оля всхлипнула, но всё же в голосе была этакая твёрдая струна, что ясным было, что она действительно прямо сейчас вот готова отдать жизнь за Алёшу, принять мученическую смерть в волчьих клыках:

— Да что ты такое говоришь?.. — процедил сквозь зубы Алёша.

— Сама не знаю… Прости меня, Алёшенька…

Алёша ничего не ответил, но все его мускулы напряглись — он, так же как и Жар под его ногами, готовился к нападению. Волки подбирались всё ближе — в любое мгновенье могли наброситься, причём ясно было, что прыгнут сразу несколько, с разных сторон…

— Вдруг понял — сейчас смерть — губы задрожали.

И тут — шум крыльев, и крик гневливый: "Крак!", ещё раз: "Крак!" и, вместе с третьим "Крак!" — налился серебристым, лунным светом силуэт ворона — верного Крака, которого Дубрав вперёд себя пустил. Всё ярче и ярче становилось это сияние, переливалось, вздрагивало, мерцало. Свет этот был сродни тому лихорадочному пламени, который блистал в волчьих глазах, но только был намного сильнее, и волки, глядя на него, совсем теряли рассудок, пытались встать на задние лапы, вцеплялись друг в друга, метались на Крака, который факелом безумия носился среди них, изворачивался от исступлённо клацающих клыков. Ещё несколько раз шипами прорезало воздух: "Крак!", и тут ворон полыхнул с такой силой, что даже и Алёша прикрыл ладонью глаза.

Волки, жалобно скуля, бросились было в стороны; но тут надрывно взвыл оправившийся уже от ожогов вожак, и стая, подчиняясь мощи его голоса, развернулась; снова, правда уже нехотя, начала наступление. Ещё пара таких вспышек и ничто бы уже не смогло остановить трусливое бегство — однако ворон уже выложился, истомился; и даже летал медленнее, тяжело вздымались и опускались его крылья.

Появившаяся было в Алёше надежда, вновь начала таять — судорога сводила тело — он ничего не мог с собою поделать, уже представлял, как вгрызаются в плоть клыки, как трещат кости…

Вдруг Крак сильно взмахнул крыльями, и тут же был поглощён сцеплением ветвей над головами. Волки победно взвыли — бросились было всем скопом, но тут вперёд выделилось несколько самых сильных, считавших, что плоть этих людей должна ублажить их желудки.

Трое или четверо волков метнулись — Алёша видел, как несутся, огненными валами надвигаются их глазищи, вскинул дрожащую руку с отцовским кинжалом… И в это же мгновенье сверху снова метнулся Крак — ворон закричал от боли, и вдруг вырвались из его плоти несколько перьев — вместе с плотью вырвались, и на лету поразили волков, те сразу в пепел обратились. Стая взвыла, отпрянула, но в сумерках было видно, что из ворона теперь стекает кровь, что он слабеет с каждым мгновеньем. Самые нетерпеливые бросились вперёд, но были также поражены перьями.

— Он же ради нас гибнет, бедненький! — с жалостью воскликнула Оля.

Алёшу голос её вывел из оцепенения, он быстро оглянулся:

— Да — ради нас гибнет; а мы, если не хотим, чтобы впустую эта жертва прошла — прорываться должны. Ведь на всех то перьев его конечно не хватит.

И он бросился бежать туда, где, как показалось ему, скопленье лихорадочных глаз было не таким плотным. Всё же жутко было бежать на эти глаза — почти тоже самое, что прыгать в жерло вулкана, и надеяться, что за время падения он обратится в бассейн с благоуханной водой.

Тем не менее Крак успел — он оказался перед ребятами, и с мучительным криком, с плотью своей выпустил ещё несколько изжигающих стрел в тех волков, которые бросились на них. Кольцо было разодрано, и теперь оставалось только как можно скорее бежать, а это было совсем нелегко: несмотря на то, что большая часть снега навешивалась на ветвях, всё же и на земле кой где попадались значительные сугробы, и ребята в них увязали, с большим трудом продирались дальше; подставляли подножки и корни, но они всё бежали — конечно не разжимая рук — друг у друга силы черпали.

А волки не хотели выпускать добычу. То справа, то слева мелькали завывающие тени, иногда подносились совсем близко, однако каждый раз проворнее оказывалась истекающая кровью тень верного ворона — он уже не кричал, но только стенал тихо, и вновь и вновь выдирались перья-стрелы — уже немного их оставалось.

— Бедненький, бедненький… — шептала Оля, и по щекам её катились слёзы.

Потом они ещё долго бежали — у них подгибались ноги, тела ломило, в глазах темнело, но сквозь звенящую в ушах пульсацию крови, всё настигал, накатывался волчий вой, и они вновь черпали друг у друга силы, вновь бежали…

Остановились тогда только, когда из бьющего болью мрака выступило большое, щедро мерцающее углями кострище. У этого то кострища, без всяких сил, но накрепко прижавшись друг к другу, повались… Какое-то время спустя, первой нарушила молчание Оля:

— Алешенька, а мы к какой-то деревни выбежали…

Алёша с трудом вскинул клонящуюся ко сну голову, и увидел, что действительно — шагах в пятидесяти, уютнейшими светочами горит в деревенских окнах манящее тепло; и даже чуть потянулся туда — так хотелось побыть там, в спокойствии — тут же впрочем и одёрнулся, прошептал, хрипловатым, надорванным с долгого бега голосом:

— Это плохо конечно, да уж ладно… Авось до утра не заметят… Погреемся здесь, у кострища…

— Конечно, конечно, Алёшенька. — разве же есть силы куда-то бежать…

— А это ведь не Ёловка… — уже проваливаясь в Мёртвый мир, прошептал Алёша. — …Похоже на Сосновку, или… — и совсем уже тихо. — …Или даже Медведкино… Далеко же мы забежали… Так далеко от дома…

— Спи, спи, миленький… — совсем забывши, что он не может спать прошептала тоже, конечно истомлённая Оля, и поцеловала его в веки. Её голова тоже клонилась, и она шептала словно ветерок улетающий. — …На сегодня мы уже достаточно набегались… Теперь — покой…

Однако, как вскоре выяснилось, Оля ошибалась.

Когда Алеша исчез, Чунг шел впереди, намериваясь обойти синее каменное щупальце. Он осторожно выглянул из-за уступа, наблюдая с изумлением, как вырастают с отвратительным треском из поверхности камня новые грани.

Потом обернувшись он обнаружил что Алеша исчез и произнес:

— Что же это, только два шага прошли а он уже пропал, так мы…

Он не договорил так как бессчетные грани начали коверкать и бесконечно переиначивать его голос. Чунг заткнул уши, но все же слышал эти смеющиеся над ним голоса. Не малых сил стоило ему не сказать более ни слова, не издать ни единого звука и голоса постепенно стали затухать…

Тогда и появился Алеша, он бросил короткий взгляд на Чунга и, не говоря ни слова, пошел вперед. Досада разбирала его: "-Сколько же можно толкаться в этом проклятом лабиринте, сколько можно тыкаться на эти уродливые камни! Ну теперь быстрее вперед! Скорее из этих ненавистных оков!"

Чунг едва за ним поспевал:

— Ну что там у тебя, Алеча — кто разбудил тебя посреди ночи?

— Потом расскажу, а сейчас скорее, прочь отсюда!

Вот он обогнул выступ за которым чернеющее щупальце обрастало новыми гранями и рванулся вперед.