И он лихорадочно стал представлять, каким он был, сильнейшим из порождений Иллуватора, когда он, в одиночестве, отверженный единственной любимой, странствовал по бесконечным просторам мирозданья, когда в бессчетных веках видел далекие миры, видел темные глубины космоса. И представлялся ему мрачный исполин, сотканный из темной, но непредставимо раскаленной пелены — у исполина того было два ока, которые зияли такой непереносимой болью, что… она была сродни боли Робина. И вот представился простор, который не сотнями, и даже не миллионами верст было исчислять. И в этой бездне, величественные и они сталкивались, перемешивались, закручивались вихрями, и каких только цветов там не было, какие яркие глубокие, так красочно друг в друга переходящие соцветия. Какое многочисленное, со всех сторон протекающее движение! Но по этим исполинским, исполинскими же силами приводящимися в движение просторам. Робин лишь мельком метнулся по этим просторам взором и все внимание удили Мелькору, который плыл, погруженный в свою тягостную, вековечную думу.
И Робин тут же устремился к нему, словно комар оказался перед этим переливающимся раскаленной мглою ликом, и закричал:
— Ты ведь хотел разрушить этот мир? Тебе приятнее извергающие пламень долины, чем спокойствие лесов, чем птичий напев?! Да?! Я понимаю тебя! И мне опостылел этот мир, и я не понимаю, зачем в нем живу; так же, не понимаю, зачем и иные живут… Все мы мечемся, мечемся, словно белки в колесе — и нет вобщем то никакой жизни, но есть только нескончаемая череда озарений и следующих вслед за ними горьких раскаяний — судорожная череда мыслей, порывов, снов, шагов — но зачем? Мелькор, ответь — зачем все это, обреченное потом на забвенье?! Зачем?! Зачем?!.. Это все не нужно, все это пустое, потому что и мир этот пустой и ненужный, и всем нужна только любовь небесная, которая и есть жизнь, и они в своем существовании только на несколько мгновений (в лучшем случае!) и удостаиваются этой небесной любви — так РАЗРУШЬ!!! Это ненужный мир! Грязный, болью наполненный мир! Изжигающими бурями в него обрушься!!! РЕВИ ЖЕ!!! Лети со мною!!! Я твой друг — Мелькор!!! Летим!!!
Стал расти треск и грохот, проносились волны то жара, то холода, вокруг рушились, падали, и тут же раскалялись добела, обращались в прах целые горные склоны. Исполинский рев нарастал, а Робин в мучительном упоении носился среди яростных, скрещивающихся вихрей, и все ревел, и звал Мелькора, темного врага этого мира — Моргота ненавистного. И вот он обнаружил, что несется на огромной высоте над пиками Серых гор, и под ним ревет, исходит воплями тысяч молний, туча перекатывается, и все разрастается в неустанной жажде разрушения.
Этот грозный образ видели и из Эрегиона, и от Серых гаваней — над Серыми горами вознесся мрачный исполин, и такая в нем чувствовалась сила, что, казалось, уже весь мир обречен, и теперь же, в этом мире погибнет все светлое, и даже Валинор не устоит перед этой запредельной мощью, да вдруг, разом, из глубин наполнился мертвенным, плещущим сиянием, вот, казалось, сейчас разорвется, заполнит пламенем все…
Да — еще за мгновенье до этого Робин действительно желал, чтобы он разорвался… чтобы яростью своей заполнил этот мир в котом можно только вопить об истинной любви, но в котором, все поднимается зло, и будет топтать, и осквернять это чувство. Этот мир, который уже потерял то самое дорогое, что у него было — Веронику.
Но в мгновенье наивысшей страсти, когда он, продираемый то ледяными, то иссушающими ветрами вскинул голову к небу, и к нему вытянул руки, жаждя разодрать эту давно сияющую лазурь, и тот звездный свод, который был за нею — в эти мгновенья он вспомнил о маленьких дракончиках, которые признали его за своего родителя, которые показались ему такими трогательными, и которых где-то в глубине он решил воспитать первыми и воистину добрыми и благородными драконами Среднеземья. Вспомнил, как забавно ковыляли они на своих лапках, как выгибали шеи, и даже сцена кормления показалась ему теперь очень трогательной.
И тогда еще он понял, что страстью своей погубил их. И тут же, в одно мгновенье, он взвыл: "А-а-а-а-а!!!" — обратив в ничто этого, созданного им Мелькора, и с чудовищной скоростью устремился вниз, к ущельям. Вот они, заснеженные, обмороженные распахивают свои ледяные объятия. Быстрее же!!! Ветер бил, вертел его, ледяными плетьми, разрывал одежду, морозящими когтями в одежду впивался, но Робин конечно же не замечал этого — все быстрее и быстрее летел он. Одежда его разорвалась, и теперь многочисленными, бесформенными клочья; и, казалось, что это сотни темных крыл поднимаются и тут же опадают из общей темной массы, а потом он обрушился в огромный сугроб, и вырвался из него вместе с жарким водяным потоком, покатился по камням, но тут же вскочил на ноги… Вокруг высились исполинские, разрушенные утесы — казалось, будто весь мир вывернулся наизнанку — от многометровых срезов каменных толщ веяло либо непереносимым холодом, либо — сильным жаром; местами стекали шипящие грязевые потоки, иногда, прямо на бегу замерзали, застывали уродливыми сосульками. Еще, время от времени, раздавался рокот и некоторые каменные громады оседали.
— Что же я наделал?! — застонал, бросился куда-то из всех сил Робин.
Вот сзади его нагнал ветер, ударил в спину — быстрее, так что он едва успевал касаться ногами камней; погнал вперед среди то разрастающихся, то вновь сужающихся, совсем незначительными делающимися ущелий. Вот он перевернулся в воздухе, перелетел над бездною из глубин которой веяло жаром, и откуда исходили огнистые отблески.
— Да что же я наделал?! Да как же я мог?! Ради своей страсти, забыл обо всем, забыл даже о жизни детей своих!!! Да, да — именно детей, сынов! Они же верили, что я их отец. Они мне преданы были, и спали они мирно мною накормленные, а тут вдруг налетел огненный вихрь, и… Это я, страстью ослепленный; я, ненавистный, всему причиною!.. Вот Альфонсо, да и все они, братья мои, преступниками себя почитают, то на счастье надеются, то готовы в преисподнею сойти; ну, вот и я теперь, в добавок к ним, преступник! Ну и куда же… куда же теперь несет меня этот ветер?!
И вот, несущийся среди этих искореженных, вздымающихся бесформенными острыми углами, разрушенных по его прихоти ущелий, он вспоминал, как давным-давно, но лишь и мгновенье тому назад, вывалился из мир, где был с Вероникой; где как дети кружили они в хороводе, в танце; где сияли и дарили друг другу сияние своих душ — как вывалился он на снег, как задрожал и завыл от леденящего, пронизывающего ветра, от безысходности, от предчувствия того, что так вот будет нестись он по холодным ущельях, которые, быть может, еще хранят какой-то отблеск ее света, и будет выть вместе с ветром, как сложил он тогда плач, но тут же бросился сражаться, потому что Вероника еще была жива, и он верил, что вот ежели она жива, так и можно еще изменить, что он тогда почувствовал. И вот теперь Робин пребывал как бы в бреду — он не знал прошли ли эти двадцать лет, или же это только миг кошмарный был, и он только что вернулся из того мира, и этот плач сложил, и жива еще Вероника. Вся жизнь его скомкалась во что-то такое бесформенное, мучительное. И он завыл: