— Папочка, папочка — что же с тобой! Нам кушать хочется! Скажи же хоть что-нибудь, папочка! Пожалуйста, пожалуйста…

И даже в эти, конечно и страшные, и мучительные (ведь он опять терял!) мгновенья — даже в эти мгновенья не забывал Робин о заботах иных, и вот отозвался им, крикнул, что все в порядке, и что он ищет для них еду.

Как только он сказал про еду, то сияющая сфера обратилась в аппетитное, исходящее ароматным дымком жаркое из какой-то здоровой птицы и так умело изготовленное и такими приправами начиненное, что даже у него, давно уже ко всякой еде равнодушного, забурчало в желудке, конечно же и дракончики почувствовали этот запах, и тут же раздалась пришедшая к ним с рожденьем песенка:

Песня была длинная, и ее совсем не обязательно здесь приводить. В узкой горловине, ведущий в этот «пузырь» началось некое движенье, стены ее вздрогнули, один из дракончиков кричал, а затем раздался его голодный голос:

— Батюшка, нам за тобой не пролезть! Принеси нам скорее покушать! Слышишь ли, как у нас в желудках ворчит?..

Робин бросился было к жаркое, но тут же отдернулся, вскричал от ужаса и отвращения: все смотрел-смотрел на это аппетитное блюдо, все пятился — страшный, бледный, весь изрытый шрамами… Вдруг вскрикнул, и, обегая это место, бросился по этому пузырю дальше — даже и не ведая куда, не помня себя, не слыша испуганных возгласов дракончиков. Он просто вспомнил, что на месте этого жаркое был недавно лик Вероники, и от, стискивая голову, шатаясь из стороны в сторону, молил неведомо у кого:

— Пожалуйста, пожалуйста — не надо больше этого волшебства!.. Оно не привычно… Оно чуждо!..

И тут, как только взмолился он столь страстно, стены вновь из глубин своих озарились сильным пламенем, взмыли стремительными и чистыми струями. И вот уж стояла перед ними Вероника, которая была как живая — она начала было говорить какие-то нежные слова, но тут Робин с ужасом представил, что ей грозит какая-то опасность — и вот эта опасность в виде тучи, кишащей всякими щупальцами да отростками стремительно нахлынула, поглотила ее, и Робину, конечно же, не оставалось ничего иного как бросится в эту тучу, разорвать ее. Конечно, он разорвал эту тучу руками; конечно, предстала пред ними Вероника и улыбнулась робко, но так мило, так свято улыбнулась! В одно мгновенье Робин подумал, что сейчас вот закружат они в танце, и, действительно, началось было это счастливое круженье, но тогда же вспомнил он, что об танце слышал он от Ринэма, когда тот однажды, в минуту тоски своей, выложил все, что было на душе его, и в числе прочего, и, в числе прочего, и про этот танец, когда кружил он вместе с Вероникой под Луной по снежному полю, рассказал. И с тех пор Робин представлял, что — это он тогда танцевал, и, в конце концов, почти уверился, что так на самом деле и было — это его воспоминаньем стало. Однако, теперь он понимал, что сам себя тогда обманывал, что ничего этого и быть не могло, потому что она Святая, она вся из небесного света сотканная. Она никогда бы не стала танцевать с таким жалким уродцем как он (это, конечно, была самооценка приходящая к нему в тяжкие минуты). Он вспомнил, что, если бы ему было позволено хоть иногда и издали видеть ее — так видеть, чтобы она и не ведала об этом — то он бы этому был уже несказанно рад. И вот, стоило ему только так подумать, как прекрасный облик Вероники стремительно стал удаляться, и стала она лишь далеким и недостижимым, как звезды, виденьем; и Робин сжал голову и зашептал:

Но тут стены «пузыря» стремительно стали раздаваться в стороны и наполняться новыми, прекрасными образами — это пейзаж способный привести в восторг художник да и вообще — любого, кто понимает красоту. Сам того не замечая, Робин, выходя из своих метаний, вспомнил о той чудесной стране детства, несколько счастливых дней в которой было даровано ему, когда ворон любил Лэнию, об этих днях нельзя было вспоминать как-то иначе, как о прекрасном сне, но там же все было таким незыблемо прекрасным! Там была вера, что Вероника не преобразиться ни в дракона враноглазого, ни в тучу, что там будет и будет сияет это детское счастье…

И вот он оказался на высоком холме, плавные склоны которого сбегали к ключевому озеру из которого устремлялся звонкоголосый ручей пение которого вплеталось в ауру птичьих голосов и плотного, теперь ароматного дыханья пышных полей, которые плавно перекатывались, живо трепетали за пределами этого озера; от дубрав поднималось светло-изумрудное сияние, а также — аура тихо пульсирующего солнечного злата; все это, обрамленное цветочными вкрапленьями, пребывало в неустанном, но беспрерывном движенье, а у самого горизонта сияли горные отроги, и были они так далеко, что почти сливались с небом, но и манили к себе, потому что сердце знала, что за ними сокрыта некая прекраснейшая тайна. По небу медленно и величаво плыли облака и каждое из них, наполненное солнечным светом и тенями, несло в себе столько образов, что, казалось, и там, в каждом из этих облаков, сокрыт целый мир… Но вот по простирающейся пред ним шири полей пробежало, сладостно шелестя, дыхание ветра, и вот уже теплое, солнечно-благодатное облако обвило Робина, который медленно опускался на трав, на вершине этого холма. Он, желая только, чтобы не возвращалась прежняя боль, чтобы впереди только спокойное счастье было — он прикрыл глаза (да — здесь у него было два глаза), и полной грудью все вдыхал и вдыхал блаженный этот аромат; потоки солнечного света, ласкаясь, проникали через его прикрытые веки, наполняли его изнутри, и хотелось только сидеть так, да сидеть; да сливаться с этой сказочной благодатью. Но это дыханье ветра принесло с собой еще и голос едва слышный — но он, конечно же, узнал его, и, когда открыл глаза, то увидел, что через поля идет… но нет — скорее плывет, едва касаясь подолом своего легкого, длинного, лазурно-небесного платья, Вероника. Она в руках букет… цветов?.. цветов ли?.. Нет — это были самоцветы неба — это были цвета радуги, которые собрала она в свои нежные объятия, и теперь вот подносила их все ближе и ближе к Робину. Она была на противоположном берегу озера, и тогда легким, стремительным движеньем бросила этот букет — он, разлетаясь плотным радужным потоком, уже нахлынул на Робина, обласкал его незримыми поцелуями…

— Вероника, Вероника… — шептал он, блаженно в этот свет улыбаясь. — Ведь вся ты была в этом движении! Я знаю, как по твоему желанию, двухсоттысячная армия стала играть в снежки, я знаю — я сам видел то величайшее чудо — как хаос ты преобразил в рай. Там, под стенами далекой северной крепости, ты также стала метать этот свет! Да — это ты… это суть твоя — как светило изливаешь ты из себя свет, милая, милая Вероника! Святая!.. Когда то ты сетовала, что снег слишком жесткий, что он должен быть подобен свету, чтобы, играя в снежки, люди бы могли только счастье друг другу дарить… Вероника, Святая!!!.. Вот и сбылась твоя мечты, вероника — это, ведь, твой прекраснейший мир! Вероника!!!

Теперь за сиянием ласкающих радужных цветов проступило еще и видение долины, но теперь все-все исходило там подобным сиянием, ну а Вероника уже стояла перед ним, ласково улыбалась и невозможно было оторваться от созерцания ее девственных, родников очей. До этого он сидел, а теперь встал на колени, и смотрел на нее, как на святыню, она же улыбнулась и промолвила:

— Давай же возьмемся за руки и полетим к самым этим облакам, посмотрим, что они кроят…

Так бы и свершилось, если бы дальше не пронеслись голоса голодных дракончиков: