— Вернись… вернись… — молил Эрмел и теперь уже шепотом, но ничего не изменялось в ее спокойствии.
И тогда чародей потянул ее из гроба — он вздернул ее за руку, перехватил за другую руку, и так, чуть выгнув назад, держал перед собою. О — если бы она ожила, если хоть малейшее самостоятельное движение, то — это было бы прекрасно, но, так как она оставалась бездыханной, то это уже становилось отвратительным, и многие эльфы тогда зароптали. Келебрембер слабым голосом прошептал:
— Оставь. Ее уже не вернуть… Пусть тело покоиться… Ну, а я попробую смириться.
— Ты попробуешь смириться… — усмехнулся Эрмел. — Ну, уж нет! Ты, впрочем, можешь смирятся, но я то не смирюсь — никогда не смирюсь! Нет, нет! — и вновь обратился к бездыханному телу Лэнии. — Вернись, пожалуйста… Что — это не возможно? А, ведь, эти благие божки в Валиноре должны меня слышать, ведь должны понять, что — это шанс излечить меня, ненавистного. Пусть же они смилостивятся, и явят чудо, пусть вернут этот дух, который единственный близок мне. Да — пускай это свершится, и тогда, я клянусь, в чем клялся уже и прежде — двадцать лет тому назад — она сможет смирить все мои страсти, и я — я клянусь, что заживу, как простой эльф или человек — да — буду заниматься землепашеством, или… да чем угодно — может, художником, поэтом стану — но я клянусь, что стану смиренным, только бы вернулась она. Пожалуйста, пожалуйста! Ведь теперь даже и не представляю, как это последние двадцать лет и без нее промчались… Верните — я требую!
И тут обхватил ее за голову, и в страстном, долгом поцелуе прижал к своим губам. Она все не шевелилось — тогда Келебрембер поднялся на ноги, и, перехватив его за руки, почти закричал:
— Отпусти! Отпусти! Слышишь — я требую…
Было видно, как напряглись могучие мускулы на руке эльфийского государя, но Эрмел даже не дрогнул — он продолжал целовать Лэнию, и вот руки ее дрогнули — вот по всему телу прошла дрожь. И тогда то все, кто был, поняли, что — это не есть чудо возвращения души этой девы из Валинора, но есть только страсть Эрмела, который, видя, что такого чуда на самом то деле никогда не будет, решил вздохнуть в это мертвое тело подобие жизни — теперь все мускулы могли двигаться сами по себе, но это было только телесное, животное движенье — души же за этим не было. Теперь чародей держал ее лишь за одну руку, и она оглядывалась кругом ясными, пустыми глазами. Никаких чувств не отражалось в этом взгляде, когда она увидела своего отца безмолвно рыдающего перед нею, и свою мать лежащею в гробу перед нею.
Я не знаю, можно ли сказать, что переживал в те минуты государь Келебримбер. Вы только представьте — вот близкий некто, которого ждал ты, по которому тосковал, слезы долгие годы лил. И вот он, казалось бы уже мертвый, вдруг, как величайшее счастье встал перед тобою… Но пусты его глаза, и сколько не бейся — не услышишь прежних милых чувств. Вот она заговорила, и это был голос Лэнии (этот милый, а для отца самый прекрасный из всех, голос) — но за ним была пустота, и тогда, и тогда, от этого невыразимого страданья, пал Келебримбер на колени, и голову сжал, и взмолился, как мученик:
— Пожалуйста! Довольно! Избавь, избавь ты меня от этой муки! Ведь это же обман! Обман великий! Ведь даже и тогда, в кузнеце, лучше было — там хоть воспоминанья, а здесь… Как же это невыносимо похоже на настоящую жизнь… И как же далеко, как же невыносимо далеко это настоящей жизни! Зачем ты в нее вдохнул возможность двигаться?! Ведь ты же и сам себя обманываешь. Так к чему же?! Легче ли тебе от этого?
А это мучительное подобие Лэнии говорило тем временем:
— Вернулась. Теперь я должна найти отца. Мой отец — государь Келебрембер. Да — я узнаю его. Здравствуй же, батюшка. — тут она шагнула к рыдающему Келебримберу, протянула к нему руку, дотронулась до его головы, отчего тот пронзительно вскрикнул и отдернулся.
На государя страшно было глядеть — он как-то весь осунулся, лицо приобрело мертвенный серый оттенок, взгляд же его метался от дочери и обратно к эльфам. Он некоторое время пытался что-то выговорить, но столь велико было его душевное страдание, что выходили только лишь бессвязные стоны. Вот один из князей, желая его утешить, подошел к нему, но государь взглянул на него, взглядом совершенно диким, иступленным и бросился назад — к гробу, принялся его истово целовать, потом, все-таки, понял, что Лэнии там уже нет — и вот этот призрак, положил ему на плечо свою легкую, холодную, мертвую ладошку, и вновь заговорил:
— Батюшка, там откуда вернулась я, так холодно. Теперь я согреюсь под этим солнцем…
Какой же жутко мертвенный, бесцветный голос! Государь дико, пронзительно вскрикнул, повалился на землю, тут вцепился руками в стоящий поблизости гроб супруги и, обнимая его и целуя, зашептал:
— Хоть бы ты помогла мне! Пожалуйста, пожалуйста помоги! Ты сейчас вот спишь в этом вечном сне — и хорошо, и хорошо! Дай же твоим ликом спокойным, безучастным насладиться!
Однако, и здесь государь Келебрембер испытал только новую жизнь. Там, в этом гробу, произошло движенье, и крышка гроба легко откинулась, и поднялась супруга его, такая же как и прежде — до ужаса живая, но без души — и она говорила тем же, ничего не выражающим голосом:
— Здравствуй же, супруг мой… Я все знаю — я слышала твои мольбы… Они проносились предо мною в нескончаемом спокойствии, в той тьме, в той тишине…
Келебрембер оттолкнул ее, и, рыдая, пал на колени перед Фалко (так что их лица оказались на одном уровне). Хоббит тоже был растерян и измучен, и не смел что-либо предпринять, слабо надеялся, что все это каким-то чудодейственным образом может счастливо разрешиться.
А Келебрембер — этот измученный, страдающий эльфийский государь, говорил ему:
— Что же ты сделал?.. Зачем напомнил ему о дочери, и о супруге моей? Как ты мог?.. Какое право он имеет приближаться к ним?.. Как же ты мог?.. Ответь — зачем же?..
— Ах, государь… — тихо вздохнул тогда Фалко. — Ведь это наша единственная надежда.
— Да, я помню предначертанье. Но глупо было надеяться, что это может помочь. Теперь бы только как-нибудь остановить…
Фалко хотел было что-то ответить, но не успел, потому что в это время Эрмел привлек к себе Лэнию, и громким, дрожащим от волнения голосом стал спрашивать:
— Станешь ли ты моей супругою? Осчастливишь ли меня…
— Да, и мы покинем их сейчас. — опять та же бесчувственная, жуткая пустота, от которой Келебримбер еще громче вскрикнул, и выглядел так, будто умирал.
А Эрмел вновь вопрошал у Лэнии, согласна ли она быть его супругою, и она вновь, все тем же голосом отвечала, что да — согласна. Тогда и в третий раз, словно не слыша ее ответа, вопрошал Эрмел, и в третий раз получал ответ, и все тем же тоном — правда — теперь она шагнула к нему, и распахнула объятия, будто бы он и на самом деле был драгоценный суженный ее. А Эрмел схватил ее за руку, и резко дернул, притянул к себе, вскрикнул было:
— Обман! Да — я сам себя обманул! Да и что ж, и что ж?! Пусть и так — ну же — ты призрак, мною созданный… ты… согласна, значит, стать моею супругою?
— Да, да! — все с тем же спокойствием отвечала Лэния.
— Не-ет!!! — взвыл вдруг Эрмел.
И тут же многочисленные цвета стали стремительно сменяться одним черным цветом. Сначала это был еще не очень густой цвет, но потом стал пронзительным, до рези черным, чернота клокотала, сама себя поглощала, но тут же и разрасталась из своих глубин, трепетала, дрожала, едва не раскалывалась, и тут вновь вопль: "НЕ-Е-ЕТ!!!" — он жаркую волною обдал всех стоящих, и тут же, закручиваясь в отчаянном вихре, прозвучали слова: