— Нет, нет — ты не должен этого делать! Остановись!.. Пусть нас изожжет, но только не падает!.. Восстанет против предначертанья!..

— Я всего лишь хочу спасти твое королевство. — спокойным голосом промолвил Эрмел, и как бы между делом добавил. — А теперь пускай покажут на что способны мои вороны. Эй вы, так долго силушки свои в цепях продержавшие — вперед…

Эрмел махнул рукою, и все десять воронов почувствовали могучий порыв, жажду на этого дракона бросится. И не то, чтобы их крылья сами собою двигались, а они были совсем против своих тел бессильны, как пленники в темницах томились: в том то и дело, что это был обычный для них титанический порыв страсти, они жаждали действовать, они жаждали стремительно что-то изменять в этом страшном, чуждом им окружающем мире. В общем, убийство дракона им было отвратительно, но им просто надо было совершить какой-то такой стремительный, иступленный поступок, иначе бы их собственные, зажатые страсти попросту разодрали бы их тела в клочья. Черными, стремительными росчерками устремились они на дракона, когда он был совсем уже совсем близко, когда надвинулись, волшебством своим заполоняя весь мир три пара пылающих жгучим, серебристым светом глаз. Самому дракону казалось, что ему удалось-таки обмануть предначертанное роком, что сейчас он разобьет эту фигурку шепчущую заклятье, слышимое только для его, драконьего слуха. И он, в нетерпении, торопясь, опасаясь, что, все-таки, не успеет, вобрал в могучие свои легкие воздуха. Он и не заметил, что вместе с воздухом вобрал и нескольких воронов: они были для него совсем неприметными, а эти вороны, в которых такие могучие, титанические страсти кипели даже и не осознавали, что это за страшное место в которое они попали. Вообще-то, они сразу должны были обратится в пепел, но их оберегало волшебство, и они только ужаснулись той узкой, ослепительно сияющей клети, в которой оказались. Они рванулись в стороны, и все с помощью того же волшебства, без труда пробили эти стены. Тут же, под неимоверным напора, плоть дракона стала разрываться изнутри. Он уже не мог видеть ту ненавистную, смерть ему пророчившую фигуру — дело в том, что те вороны, которых он не успел вдохнуть вцепились в его глаза (а осталось как раз шесть воронов) — и в несколько мгновений было совершено то страшное дело — глаза его были выдраны, а он, разрывающийся, чувствовал такую боль, какой никогда еще не чувствовал. Однако, дракон не смирился со своей гибелью — он еще жаждал бороться. Чтобы сохранить жизнь, по его разумению, надо было изничтожить ту заклятья читающую фигуру, и вот он, в страстной жажде жизни рванулся в ту сторону, где, по его разумение и был этот ненавистный. Он ошибся, да, даже если бы и налетел на Эрмела то, конечно, не причинил бы ему никакого вреда. Он метнулся в совсем другую сторону, и в этом яростном рывке, стал переламываться надвое, выпуская из себя ослепительные, шипящие, многометровые каскады…

А под этим местом оканчивался очередной парк, и за небольшим полем сияла, переливалась река, через реку был перекинут мост, и весь он, а так же все это поле было заполнено эльфами и Цродграбами — в основном женами и детьми, которые спешили к поднимающимся на противоположном берегу холмам. Под этими холмами таились прохладные, обширные пещеры, которые уходили глубоко-глубоко, едва ли не к самым корням земли. И все они, конечно, надеялись в тех пещерах укрыться. В прежние времена укрылись во дворце, в обширных его подвалов, но после всего там пережитого легче казалось погибнуть в драконовом пламени, чем в те растрескавшиеся залы возвращаться.

И на этом пространстве, между мостом и парком находилась как раз, вместе со своей матерью и батюшкой златовласая девочка. Образовалась довольно большая толпа — ведь мост был совсем узкий, не предназначенный для подобных стремительных переселений. Некоторые бросались в воду, перебирались вплавь, но ведь многие были со совсем маленькими детишками — конечно, они не могли бросаться; конечно — они вынуждены были ждать (да и быстро все это происходило, никто еще и опомнится не успел; толком понять, что происходит. А та страшная, поглощающая небо, исходящая багровыми отсветами туча была уже прямо над их головами. Когда уступы ее раскрылись, то стометровый дракон показался лишь небольшой змейкой, ну а Эрмела, и подавно воронов, не могли на такой высоте разглядеть даже и самые зоркие из эльфов. Все, однако, неотрывно глядели на эту змейку, и когда разорвалась она, ослепительно полыхнула, и с ослепительным сиянием стал надвигаться на них огненных колпак, то многие, предчувствуя страшную свою гибель закричали. Ну а у моста возникла-таки давка. До этого она не возникала потому только, что все эти эльфы и Цродграбы с немалым усилием сдерживались, помнили недавние ужасы, и страстно желали сохранить возродившуюся было среди них гармонию. Теперь уже мало кто мог думать о гармонии и высших материях — надо было видеть эту ослепительную, еще с большой высоты веющую на них нестерпимым жаром массу. Тогда многие попрыгали в воду — они ныряли, плыли, среди ослепительных отсветов, но и им было не легче, и они понимали, что вся эта вода обратится в пар.

И тогда златовласая девочка очнулась, открыла свои ясные, спокойные глазки, и увидев страшно побледневший лик своей матери, тихо заплакала, обняла ее тоненькими ручками за шею, поцеловала.

Воздух оглушительно ревел, сиял нестерпимо, и никто уже не решился взглянуть вверх — все знали, что огненная та завеса совсем уже низко, что сейчас вот рухнет, обратит их в пепел…

В это время, Маэглин несомый ожившей статуей был уже совсем близко. Сначала она летели по прямой аллее, но затем свернули в сторону, и неслись стремительно и плавно уже среди ветвей. И, не смотря на значительную скорость полета, ни одна ветвь не хлестнула, даже и не задела за Маэглина: все они покорно перед ними раздвигались, и смыкались за их спинами; среди этих деревьев еще жил прежний спокойный и прохладный ночной ветерок, и его то с наслаждением вдыхал Маэглин. Но вот забрезжило это ослепительное сияние, и сразу стало нестерпимо жарко, воздух загудело, засиял так, что, казалось — сейчас вот вспыхнет из своих глубин, и самое себя изожжет. И сразу же стали видны многочисленные, заполнявшую эту часть парка фигуры — до этого они двигались, почти сливались с ночью, с этим ветром, а теперь, испуганные, стонущие, молящие, приникли к земле, и в основном лежали без движенья (некоторые из всех сил бежали, хотя и чувствовали, что от этой напасти им не убежать). Тогда же несущая Маэглина проговорила:

— Нет — я еще не такой бестелесный дух, для которого не существует ни времени, ни пространства, который по желанию своему может переносится, куда ему угодно. Нет — я ограничена скоростью, я не успею к ней…

Говоря эти слова, она по прежнему несла его вперед — мелькали, относились назад ветви, но та скорость, которая сначала показалась Маэглину чудесно стремительной, теперь была для него невыносимо медленной, и он даже все порывался вырваться вперед, выкрикивал какие-то бессвязные слова, обвинял несущую ее во всем чем только можно, а она, продолжая свое движенье отвечала:

— Да — конечно, я виновата. Конечно, я не должна была рассказывать свою долгую историю. Прости, прости — конечно мы потеряли так много драгоценного времени!.. Просто я века, да, века простояла в безмолвии… Ах, как это тяжко — всегда быть со своими мыслями, но быть не в силах как-либо их выразить!.. Прости, прости, что я поддалась первому порыву, что стала рассказывать… Но мы никак не успеем — сейчас уже! Все в пепел обратится!..

Что-то с оглушительном шипением, прорезалось между стволов неподалеку — казалось, будто раскаленное до бела огромное копье ударило там в землю. Сразу несколько деревьев занялись там ослепительными вспышками, а от волн жара сжались, задымились листья на многих, многих окружавших то место деревьях. А, ведь — это было только предвестьем настоящей, много большей беды.

— Нет, нет! — рыдал, и все рвался вперед и вперед Маэглин. — Ты, ведь, даже и не представляешь, что сейчас творится, что мы сейчас потерять можем!.. Вот ты мне свои воспоминанья рассказывала, а мои то воспоминанья! Город сияющий — она в повозке!.. А та ночь дивная, когда я, влюбленный, ходил да камни, которые ее видели целовал!.. Ведь это все связано — ведь не может же это погибнуть! Нет, нет — никак не может, не верю…