— Сможем мы тебе помочь! — пылко воскликнул тут Робин, и бросился к нему, повалился перед ним на колени, и это-то, из-за его физической слабости, получилось так, будто он без сил перед ним рухнул — но он, все-таки, еще обхватил эту фигуру за колени, и не чувствуя тех волн то жара, то холода, которые из нее поднимались — говорил голосом страстным, и сам, казалось, умирал — казалось — это свеча уже почти догоревшая, бьющая последними, трепещущими отсветами пламени. — Любовью своею! Да — в этом твое спасение!.. Ты же все время одинокий — один на один со своим безумием…
— Довольно, довольно… — вновь раздался голос страдальца.
— Нет! Нет! Не довольно! — еще с большим жаром воскликнул Робин, и резко обернулся к иным братьям, которые, с пылающими очами стояли совсем близко, но так и не решались подойти. — …Что ж вы стоите?! Все вместе!.. Смотрите — вот он, бывший повелитель бурь и драконов, чародей в чье темное сердце и сам Манвэ не мог проникнуть! Кто был несчастнее его?!.. Разве что один Мелькор — первый его учитель!.. Но вот он слабый, вот он отчаявшийся… Мы и сами из ада вырвемся, и ему поможем… Ну, что же вы стоите?!.. И вы, жены энтов, и вы, эльфы — чего же вы ждете, чего медлите?! Вам ли, созданиям света, знающим любовь не найти для него прощения?! Ведь, если не сможете простить этого страдальца, так сами значит в мрак сойдете — посмотрите — он же сам пришел к вам с мольбою! Не в схватке с ним, но в прощении, но в излечении будет ваш подвиг великий… Любите, любите его!
Робин рыдал, и нельзя было смотреть на него без того, чтобы не проникнуться его чувствами — он же всю душу страдающую в них вкладывал. И не известно еще, что ответили бы жены энтов и эльфы Лотлориенские — ведь слишком необычно все это было — ни одна из их древних хроник, да и их вековая память не хранила воспоминаний о чем-либо подобном. Но тут, наконец, поднялась эта темная фигура — под капюшоном по прежнему ничего не было видно — мрак непроницаемый, густой, застыл там — но слова вырывались именно оттуда — страдальческие слова:
— Нет, нет — не вам мне предлагать помощь, не вам меня излечивать… Тем что было сейчас — многое во мне изменилось… Я каюсь… Каюсь… Я знаю, сколь много преступлений свершил пред вами, и хотел бы искупить… Хотя — вряд ли удастся искупить… Но все равно — я хотел бы сделать вас счастливыми… Все здесь станет еще более прекрасным, и единственное, о чем прошу вас, чтобы не выгоняли, чтобы позволили хоть немного пожить с вами…
Опять что-то хотел проговорить Робин, но темный уже взмахнул руками, и прямо в этом взмахе обратились они в крылья ворона — вот взмыла над ними эта птица, но только лишь одно мгновенье была такой же беспросветно мрачной, как прежде. Поднимаясь в воздух, он стал наполняться из глубин своих переливчатым радужным сиянием, которое плавными волнами опадало вниз, обильно разливалось в воздухе, трепетало живым, счастливым пламенем. Насколько же это было необычно! Все время ворон приносил боль, безумие, хаос — а тут вдруг это искреннее, действительно прекрасное. В воздухе трепетали прекрасные образы, все двигалось, росло, и никакого безумия — даже и про боль свою многие тогда позабыли. И это все исходило от ворона! Нет — в это действительно было трудно поверить — это было все равно что, если бы среди ледяной зимы вдруг повеяло легким весенним дыханием. И ворон говорил, или пел, но в голосе его была такая неожиданная нежность, что так же трудно было представить, что он способен на такое:
— Я хотел бы искупить причиненное вам зло… Да — наверное, я столько зла уж свершил, что всего, все равно не искупить. Ну, хорошо — тогда бы хоть частью… Помните ли, тот счастливый мир? Мир детства, будущий мир — помните, двадцать лет назад вас туда перенес…
Конечно же братья помнили — и, хотя там, в счастье с Вероникой были только Робин и Ринэм — они то рассказали об этом и всем остальным, да с такой то искренностью, что всем им казалось будто и они там побывали — потому все согласно кивнули головами. Ворон же продолжал:
— Тот мир был частью вас — самой светлой, прекрасной частью — я высвободил это; это приняло образность, и теперь вновь… Да вы и сами можете мне помочь — ведь на ваших же дланях кольца — если вы можете преодолеть их тьму, обратить их силу в свет, так… Самые прекрасные образы, какие в вас есть! Возьмитесь за руки!..
А братья итак уже взялись за руки, и, глядя друг на друга, окончательно забывали хаос — они ведь так жаждали вырваться из ада, и теперь, когда боль осталась позади, представляли только то, что ожидало их впереди — и это было что-то прекрасное. И все вокруг преображалось, делалось еще более прекрасным, нежели прежде. Тогда и эльфы Лотлориена, и жены энтов стояли безмолвные — им представлялось величайшее чудо, и они знали, что никогда в своей жизни не увидят больше ничего подобного. Это можно было сравнить с тем, что сам Иллуватор решил создать заново этот искаженный мир — преображал его в те прекрасные формы, которые виделись ему вначале времен, еще до того как Мелькор нарушил гармонию. Ведь, казалось бы, сады жен энтов, да и поднимающееся с севера благодатное сияние Лотлориена было верхом совершенства — но нет же — некая неземная гармония, сродни самым прекрасным снам, та гармония в которой не было места каким-либо злым чувства, гармония в которой только любовь была — она делала все-все самым-самым любимым, самым прекрасным во всем мироздании. Каждый чувствовал не то что духовное единение, а даже духовное слияние, так что казалось, будто одна душа соприкасается, сливается с иною. И сливались не только души людей и эльфов, но и деревьев, и трав, и цветов, и птиц, и ветра, и глубин воздуха — и все дарило друг другу только свет, только любовь. Ничего, ничего иного кроме любви там не было… Тогда зазвенела, зажурчала песнь, которая неведомо кем (но, скорее, частицей каждого была сложена), и которую я приведу здесь, так как закончившись, она многое изменила:
Так вот, когда говорились слова про "далекую тучу", то действительно она появилась на восточной части небес. Никто ее сначала даже и не заметил — все настолько были поглощены этим нежданным, огромным счастьем, которое казалось бы могло было прийти только после гибели этого мира, что попросту не хотели принимать, что вновь возрождается что-то мрачное а это, порожденное сознание ворона, или кого-то из братьев, неукротимо приближалось, постепенно заполоняло собою небо.