Не стану объяснять, как меня потрясло это открытие. Отдаленные линии сближаются и пересекаются, неожиданно сходятся донесения и параллели. Взбудораженный, я поделился с Рудольфом своим открытием. Оно его не взволновало. Он даже раздраженно отмахнулся, обвинив меня в домыслах и преувеличении. Он все чаще приписывает мне блеф и намеренные мистификации. Если у меня к нему, как владельцу альбома, был еще какой-то сантимент, то его завистливые, полные нескрываемой досады вспышки отдаляют меня все больше. Однако я не показываю своих обид, увы, я от него завишу. Хорош бы я был без альбома! Он знает это и пользуется своим преимуществом.

Слишком многое в эту весну случается. Слишком много притязаний, неукротимых претензий, ищущих выхода, и непомерных амбиций распирает ее темные глубины. Экспансия ее беспредельна. Координирование этой огромной, разветвленной и разросшейся затеи выше моих сил. Желая частично переложить тяготы на Рудольфа, я назначил его сорегентом. Разумеется, анонимно. Вместе с альбомом мы составляем неофициальный триумвират, на который возложено бремя ответственности за все непостижимое и огромное предприятие.

Я не решился, обойдя виллу, зайти на ее тыльную сторону. Я бы наверняка был замечен. Отчего же, несмотря на это, у меня ощущение, что я там когда-то побывал — давно-давно? Разве же не знакомы нам на самом деле заранее все пейзажи, какие встретим в жизни? Может ли вообще случиться что-то совсем новое, чего бы мы в сокровеннейших наших тайниках давно уже не предчувствовали? Я знаю, когда-нибудь, в некий поздний час, я окажусь там, на пороге садов, рука об руку с Бианкой. Мы войдем в забытые уголки, где меж старых стен заперты отравленные парки, эти искусственные эдемы Эдгара По, заросшие цикутой, маком и опиумическими вьюнками, пылающими под бурым небом стародавних фресок. Мы разбудим белый мрамор статуи, спящей с пустыми очами в запредельном этом мире, за рубежами увядшего заполдня. Мы вспугнем ее единственного любовника, красного вампира, уснувшего со сложенными крыльями на ее груди. Вялый, бестелесный ярко-красный ошметок без остова и субстанции, мягкий, дряблый и зыблющийся, он беззвучно улетит. Завихрится, расшелестится, размешается без следа в омертвелом воздухе. Через маленькую калитку мы выйдем на совершенно пустую поляну. Растительность там окажется сожжена, как табак, как прерия поздним индейским летом. Будет это, возможно, в штате Нью-Орлеан или Луизиана — страна всего лишь предлог. Мы сядем на каменную облицовку квадратного водоема. Бианка опустит белые пальцы в теплую воду, полную желтых листьев, и не поднимет глаз. По другую сторону будет сидеть черная стройная фигура, закутанная в покрывало. Я шепотом спрошу про нее, Бианка покачает головой и тихо скажет: — Не бойся, она не слышит нас, это моя покойная мать, она здесь живет. — Потом скажет мне слова сладостнейшие, тишайшие и печальнейшие. Не будет уже никакого утешения. Сумерки будут опускаться...

События проносятся в бешеном темпе. Приехал отец Бианки. Я стоял сегодня на перекрестке улиц Фонтанов и Скарабея, когда подъехало сияющее глянцем, открытое ландо, с кузовом широким и мелким, как раковина. В белой этой шелковой раковине увидел я полулежащую Бианку в тюлевом платье. Ее мягкий профиль оттеняли загнутые вниз поля шляпы, придерживаемые ленточкой под подбородком. Она почти утопала в волнах белого фуляра, сидя рядом с господином в черном сюртуке и белой пикейной жилетке, на которой золотилась тяжелая цепь со множеством брелоков. Под черным глубоко надвинутым котелком серело замкнутое хмурое лицо в бакенбардах. Дрожь охватила меня, когда я все это увидел. Сомневаться не приходилось. Это был господин de V...

Когда элегантный экипаж проезжал мимо, приглушенно тарахтя эластическим кузовом, Бианка что-то сказала отцу, тот повернулся и уставил на меня взгляд больших черных очков. У него было лицо серого безгривого льва.

В порыве, почти потеряв сознание от самых противоречивых чувств, я воскликнул: — Положись на меня!.. до последней капли крови... — и выстрелил в воздух из пистолета, выхваченного из-за пазухи.

Многое говорит за то, что Франц Иосиф I был по сути дела могучим и печальным демиургом. Его глаза, узкие, тупые, как пуговички, сидящие в треугольных дельтах морщинок, не были глазами человека. Лицо с белыми, как молоко, зачесанными назад, словно у японских демонов, бакенбардами, было лицом старого осовелого лиса. Издали, с высокой террасы Шенбрунна лицо это, благодаря своеобразному расположению морщин, представлялось смеющимся. Вблизи улыбка оказывалась гримасой досады и заурядной деловитости, не озаренной светом никакой идеи. В момент, когда явился он на подмостках мира в генеральском зеленом плюмаже, в бирюзовой шинели до пят, несколько ссутулившийся и салютующий, мир достиг в своем развитии некоего счастливого рубежа. Все формы, исчерпавши в бесконечных преображениях свое содержание, висели на вещах уже мешковато, наполовину сползшие, готовые к линьке. Мир неожиданно окукливался, вылуплялся молодыми, щебечущими неслыханными красками, удачливо развязывался по всем узлам и сгибам. Еще бы немного — и карта его, большая эта бумага, изобильная заплатами и колерами, колыхаясь, вдохновенно бы улетела в небеса. Франц Иосиф I почел это небезопасным для своей персоны. Его стихией был мир, уловленный в силки прозы, в прагматизм скуки. Дух канцелярий и полицейских участков был его духом. И — удивительное дело. Этот старик, черствый и отупелый, не представлявший собой ничего привлекательного, сумел привлечь большую часть креатур на свою сторону. Все добропорядочные и дальновидные отцы семейств заодно с ним почувствовали себя в опасности и облегченно вздохнули, когда могучий демон этот всею тяжестью своей возлег на обстоятельства и пресек взлет мира. Франц Иосиф I разнес его по рубрикам, отрегулировал его развитие с помощью патентов, взял в узду процедурных параграфов и охранил от ввержения в непредвиденное, авантюрное и вообще непредсказуемое.

Франц Иосиф I не был противником почтенной и благонравной утехи. Это он в некоей дальновидной добродетельности придумал для народа императорско-королевскую лотерею, египетские сонники, иллюстрированные календари, а также императорско-королевские табакурни. Он унифицировал небесную службу, облачил ее в символические небесного цвета мундиры и выпустил в мир, поделенный на ранги и канцелярии, персонал ангельских сонмов в образе почтальонов, кондукторов и финансов. Распоследний из голубых этих курьеров ко всему еще имел на лице заимствованный у Творца отблеск предвечной мудрости и жовиальную улыбку благорасположения, обрамленную бакенбардами, даже если ноги его вследствие затруднительных земных странствий воняли по́том.

Но слыхал ли кто о расстроенном у подножья трона заговоре, о великой дворцовой революции, подавленной в зародыше у самых истоков достохвального правления Всемогущего? Троны увядают, не питаемые кровью, их жизнестойкость повышает нужное количество кривды, опровергнутой жизни, того вечно иного, вытесненного ими и отринутого. Мы приоткрываем здесь потаенное и запретное, касаемся государственных тайн, тысячекратно замкнутых и запечатанных тысячью печатей молчания. У Демиурга был младший брат, совершенно розный по духу и приверженец иной идеи. У кого его нет в той или иной форме, за кем он не следует, как тень, как антитеза, как партнер вечного диалога? По одной версии он был всего лишь кузен, по другой — вообще не родился. Его выкристаллизовали из страхов, из мороков Демиурга, подловленных во сне. Быть может, Демиург придумал его наспех, взявши кого попало, лишь бы символически разыграть эту драму, повторить — невесть в который раз — церемониально и обрядно акт этот, предзаконный и роковой, какой не смог исчерпать в тысячекратных повторениях. Этот условно рожденный, профессионально пострадавший как бы из-за своей роли злосчастный антагонист носил имя эрцгерцога Максимиллиана. Уже само оно, произносимое шепотом, обновляет кровь в наших жилах, делает светлее и краснее ее, спешно пульсирующую ярким цветом энтузиазма, сургуча и красного карандаша, каким помечаются радостные телеграммы оттуда. У него были розовые щеки и лучистые лазурные глаза, все сердца устремлялись к нему, ласточки, свиристя от радости, перерезали ему дорогу, снова и снова заключая его в трепетные кавычки — радостную щебечущую цитату, поданную нарядным курсивом. Сам Демиург тайно его любил, хотя и замышлял ему погибель. Он именовал его сперва командором левантийской эскадры в надежде, что, скандаля по южным морям, тот просто отправится на дно. Однако вскоре заключил тайную конвенцию с Наполеоном III, коварно втянувшим его в мексиканскую авантюру. Все было подстроено. Полный фантазий и воображения молодой человек, прельстившись надеждой создать новый счастливый мир на Тихом океане, отказался от династических прав на корону и наследство Габсбургов. На французском линейном корабле «Le Cid» он прямехонько отбыл в устроенную ему засаду. Документы этого тайного заговора никогда не были обнародованы.