Давай походим по дивным музеям,

где пышные чаши времен Возрождения

(агат, хризолит, сердолик)

пламенеют (большие тюльпаны)

и перламутрово-переливчатая лазурь

обыкновенного египетского трехтысячелетнего стекла

похожа на вечность.

Мы тоже владеем

остатками прежнего вдохновения,

когда глядим на прекрасный каменный лик

мученика, на узорчато-золотые Кораны

или короны тиранов (следы «исторических бурь»).

Короны. Не кровь и не слезы, ни капельки зла:

алмазно-рубиновый венчик.

Мы даже прощаем злодеям

на картине (работе, быть может, не гения)

за отблеск на нежно-сиреневых складках, за светлый

родник,

за блекло-оранжевые (с бледно-синим) кафтаны

на двух палачах, за топор, над которым лазурь,

за острую лилию — так она дивно бела! –

за венчик, за вечность.

Как большая темная миндалина

У певицы мандолина.

И глаза – миндальнее миндального.

Музыкантша уличная, дальняя:

Флорентинка, синьорина.

И мелодия сентиментальная

Всё прозрачней и печальней,

Всё нежней, вечерней и усталее.

Всё — певица, пьяцца, вся Италия

Всё хрустальней и прощальней.

И видна — незримая — зеленая

Озаренная долина

(Не Италия, скорей Инония),

Где поет счастливая, прощенная,

Неземная Магдалина.

Удивительно, как удлинен

Голубой силуэт минарета.

О, высокий расчет и закон,

И высокое царство колонн,

И объемы из тени и света!

Золотисто-зеленая вязь

Синевато-лазурных мозаик,

А на улице мулы и грязь

(И лазурная муха впилась),

И глаза малышей-попрошаек.

Гадит голубь на пыльный порфир,

Лепестки устилают ступени.

Царство грязи и царство сирени,

И стоит гармонический мир,

Композиция света и тени.

В огромном, царственном, торжественном саду,

Склонясь к лиловому тюльпану,

К пурпурным ирисам… Ни про мою беду,

Ни о твоей беде — не стану.

Здесь фиолетово-сиреневый нарцисс,

Так ярко мотылек желтеет,

И солнце золотит воздушный кипарис

Геометрической аллеи.

Здесь роза клонится тяжелой желтизной,

Пион багряно-фиолетов,

И все равно, что этот пышный зной –

Над усыпальницей скелетов.

Тем более, что так недолговечно-розово

(На мимолетно-золотистом) —

Непрочным волшебством заката позднего,

Мерцанием, зелено-смутным, озера,

Лучом, разлившимся по листьям…

Тем более, что скоро ночь, но тем не менее

Раскрылись розы, точно от прикосновения,

В японском садике, где ручейки с пригорка.

Прохладным сном — в Японии? В Армении?

В Норвегии? — Неслышным ветром синего фиорда

(И полночь, будто синее растение)…

О, восхитись, хоть ими, на мгновение!

Мне захотелось не иронии, а пения,

Волшебно-дивного восторга.

Взлетали фонтаны — светлые всадники.

Голубь уселся на мраморном темени древнего грека

символом мира и Духа. Белка метнулась

вниз по стволу и лучу – вышло вроде невзрачной

кометы

(хвост у кометы пышней, но откуда возьму я комету?).

Мальчик нагнулся и кинул в озеро камушек плоский,

который вдруг ланью запрыгал, тонуть не желая.

Собака из озера выплыла, и на асфальте аллеи

следы темно-влажные лап казались цветами,

каждый в четыре, смотри, лепестка (это «счастье»?).

И ласточки ножницами живо живыми кроили

летнее небо. Ласточки, где бы найти мне

несколько слов, я хотел бы, выкроенных из лазури?

Тополь полон волненья, и липа звучит, как лира.

На яблоке и на облаке ясный

Отблеск золота вечности.

Сердце, как бутон розы, раскроется скоро

От лазурной музыки мира.

Около озера ирисы, белые ибисы

(Точно маленький беленький архипелаг);

На светлом песке бело-сизый птичий помет.

А в небе жаворонок, будто якорь блаженных минут,

В светлую вечность закинутый якорь.

Ты ела изюм, золотистый, словно янтарь.

Твои зрачки были мелкие черные жемчужинки.

Завитки, как черный гиацинт, чернели над шеей.

Память! Навеки, точно голубенькая татуировка,

Знак на душе.

Нежный неясный дождь, как легкое забытье. Но уже

Полупрозрачные крылья дождя почти отшумели.

Сильный запах цветов, точно смутный настойчивый

шепот.

Если бы эти таинственные тридцать минут

Остались в вечности (мелким жучком в янтаре),

Но нет, они пролетели неизвестно куда,

Эфемериды, метеориты, прощайте.

Какая она, огромная, темная фреска жизни?

Вместо нее — мелкие фрагменты орнамента,

А душа — душа уже вечереет.

Если бы знать химическую формулу души,

Может быть, можно было бы что-то исправить,

А так… Слушай, ты веришь

В темную мифологию счастья?

В общем, мы плохие алхимики. Все же, видишь,

в руке у меня

Тускловатый кусок философского камня печали.