— Порядок! — облегченно сказал кто-то. Гречаник включил хронометр — вспыхнул красный сигнал. Прошло пятнадцать минут; контрольное время истекло. Горн стоял рядом с Гречаииком и посасывал краешек нижней губы, как всегда в минуты большого волнения. Последние секунды… Щелкнуло сработавшее реле времени. Стрелка пошла вниз. Плиты опустились.

— Великолепно! — сказал Гречаник и протянул руку Горлу. — Поздравляем с победой! — Он тепло улыбнулся. — Спасибо, товарищи монтажники, за хорошую работу!

— За спасибо — спасибо, а обмыть бы, само собой, надо! — поскребывая шею у подбородка, намекнул бригадир монтажников и покосился на директора.

Тот не слышал, он говорил в это время Гречанику:

— Дело сделано, Александр Степанович, большое дело! Теперь — задача: создавать бригаду и с завтрашнего дня — пресс в работу! Двенадцатого я должен докладывать в обкоме. Не забыли?

В высокие окна цеха вливался зеленоватый свет только начинавшегося утра.

С боковцами Таня мучилась. После истории с браком, когда из заработка удержали солидную сумму, Нюрка и его приятели стали поосторожнее. Однако взаимный контроль, с таким трудом приживавшийся в цехе, то и дело ломался именно на их станках. Боковцы только сами стали работать чуть внимательнее, но от других на свои фрезеры принимали все сплошь — иначе какой же заработок? За испорченные детали, которые проскальзывали при этом, никто не отвечал, и многие стали относиться к контролю легко.

Таня требовала, чтобы Костылев забрал боковцев и вернул в смену девушек. Костылев обещал подумать и решить «по силе-возможности», но ничего не решал. На доске показателей станочного цеха в строке «Смена мастера Озерцовой» угрожающе стали нарастать сначала десятые доли, а потом и целые проценты брака. На новое требование Тани заменить боковцев Костылев ответил:

— Это ж целая промблема, Татьяна Григорьевна, я просто возможности пока не имею, — и подумал: «Согнешься, неправда!»

И вот очень кстати на комсомольском собрании было решено выпустить цеховую сатирическую газету. Ей дали острое имя — «Шарошка».

Однажды перед сменой ввалившиеся в цех боковцы заметили какое-то необычное оживление. У стены толпились рабочие. Слышались веселые возгласы, звонкий смех девчат, чей-то откровенный хохот.

— Поздравление принимайте, именинники! — проходя мимо озадаченной тройки, пробасил строгальщик Шадрин.

— Чего треплешься? — огрызнулся Нюрка. — Какое еще поздравление?

— А с известностью в международном масштабе!

Смех и возгласы не стихали. Мышиной походкой пробрались боковцы к своим станкам, не понимая еще толком, что, собственно, произошло.

Смена началась. Работая, боковцы то и дело косились на дальнюю стенку, где было вывешено «что-то такое…», ловили на себе пристальные насмешливые взгляды соседей. За час до обеда Боков набрался наконец решимости и подошел к листу ватмана, на котором красовалось название «Шарошка» № 1, выписанное осанистыми, толстоногими буквами. Под названием был изображен фрезерный станок на тоненьких, подгибающихся паучьих ножках, удирающий по направлению к двери с надписью: «Выход из цеха». На длинном валу фрезеpa, на самом конце торчала огромная, похожая на тыкну голова с улыбающейся физиономией Бокова, прикрученная сверху здоровенной гайкой поверх кепки. Черты лица, выражение глаз были схвачены с исключительной точностью. За длинные оттопыренные уши боковской головы держались повисшие на коротких крылышках амуров Мишка Рябов с черным чубом до самого подбородка и Колька Зуев с тоскливым, доходившим чуть не до середины груди носом. Сверху на удиравших пикировал краснокрылый реактивный самолет с молодцеватым краснощеким летчиком в кабине. На фюзеляже было написано: «Рабочий взаимоконтроль». Пониже справа бешено вращалась шарошка, из-под нее желтым снопом вылетали стружки. Две здоровенные ручищи сжимали рукоятки копировального шаблона, в котором под огромным винтом был приплюснут человечек с растрепанной шевелюрой и разинутым в испуге ртом. Из него в обрамлении стайки восклицательных знаков вылетали слова: «Простите, больше не буду!» Очевидно, это была эмблема «Шарошки». Ниже был текст — эпиграф первого номера:

Однако шедевр музы Василия Трефелова был помещен ниже, под изображением дезертирующего трехликого фрезера:

Нюрка читал, и тяжелая злоба подкатывала к самому горлу. Плюнуть! Отойти! Но разрисованный лист сверкал всеми красками позора, не отпускал от себя. Рука поднялась… «Сорвать! Изодрать в клочья! Растоптать!» Но сорвать Нюрка не посмел. Только вцепился в козырек собственной кепки, и замусоленный ободок ее заерзал по вспотевшему черепу. Мысль перекинулась на другое: «Узнать, кто малевал! Ваське-стихоплету «варвару» устроить! Инженерша чертова! Ее рук дело!»

Нюрка длинно и замысловато выругался.

— Что, Боков, стихи дополняешь? — спросил кто-то над самым ухом.

Нюрка обернулся. Позади стоял Алексей.

— Ну как, одобряешь композицию? Может, поправки будут? — с иронией спросил он. — Ты бы гавриков своих сюда привел для коллективного чтения. Эх ты, деятель!

На широком лице Нюрки появилась гримаса презрения. Он эффектно сплюнул сквозь растянутые губы.

— Нашли дураки забаву, ну и радуйтесь, если вам больше делать нечего! А мне это, что кобыле зонтик! — Повернувшись с нарочитой небрежностью, Нюрка ушел к своему фрезеру.

— Ну чего там? — торопливо прошипел Мишка, сверкнув глазами из-под запыленной гривы.

— Сволочи! — гулко выдохнул Нюрка и с размаху ткнул пальцем кнопку пускателя. Фрезер взвыл.

Рябов и Зуев выключили станки, гуськом поплелись к «Шарошке».

Позор еще только начинался. Главное наступило позже. Когда на время обеда остановились станки, в цехе вдруг послышалось стройное звонкое пение. Запевали девичьи голоса: «Тройка мчится, тройка скачет…» Девушки, обняв друг друга за плечи, стояли перед «Шарошкой» и, легонько раскачиваясь из стороны в сторону в такт пению, выводили трефеловское творение на мотив известной «Тройки», добавляя от себя еще и припав, а мужские голоса подхватывали его: «Эх! Едет, едет Боков с ней, с шайкой-лейкою своей!» Кто-то начал подсвистывать…

А шайка-лейка сидела в стороне и угрюмо жевала всухомятку хлеб, помазанный маргарином; за чаем к кипятильнику нужно было идти мимо «Шарошки», мимо самодеятельных исполнителей.

Шайке-лейке было тошно.