— Натурально! — согласился Нюрка. — Наша забота знать, сколько бумажек в кармашек ляжет! — он похлопал себя по карману. — А поскольку вы нас нынче на брачке купили, заработку нету и кушать нечего…

— Хватит трепаться, пошли! — Колька Зуев потянул Нюрку за рукав. Тот предупредительно поднял ладонь и шагнул к Тане.

— Ты, голуба, нам не препятствуй, — он подался вперед и, конспиративно прикрыв рот ладонью, сказал — Причина сильно уважительная — девочки в общежитии дожидаются. Ты расстроила, а они успокоят, накормят, бай-бай положат на подушечку: а-а-а-а…а! — пропел он, подперев рукой щеку, и прищелкнул языком.

Мишка и Колька снова расхохотались. Таня вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

Август кончался, а дела на фабрике шли по-прежнему плохо. Перестройка системы контроля основательно затормозила работу цехов. План проваливался. И все-таки… Все-таки в настроении людей, в их озабоченности, в разговорах и в том хорошем ожесточении, с которым они работали, — во всем чувствовалось что-то такое, что еще недавно трудно было ощутить. Это было ожидание второго рождения давным-давно позабытой славы северогорских мебельщиков.

«Бои» за эту славу развернулись на двух фронтах. Одним была начатая перестройка, вторым — подготовка новых образцов мебели.

Еще недавно гарнитурный цех считался уголком, где старейшим было отведено сносное место для спокойного доживания считанных дней. Но теперь все знали: здесь рождалась и вот-вот должна была встать на ноги она, слава.

Образцы, однако, готовились много медленнее, чем хотелось всем. После того как «художественная» (так стали звать, ее на фабрике) бригада Ильи Тимофеевича принялась за них, Гречаник вдруг начал предлагать то одно, то другое изменение. То ему вдруг приходила мысль, что можно облегчить конструкцию стенки, то изменить крепление. Целые вечера, а то и ночи напролет просиживал он за расчетами в своем кабинете. Похудел. Почти перестал бриться, а в конце концов и вовсе отпустил себе бороду. Иной раз целую ночь проводил в цехе, когда там никого не было и никто не мешал. Комбинировал что-то, вычерчивал здесь же на листе фанеры… А утром Илья Тимофеевич находил приклеенную к инструментальному шкафику записку: «И. Т.! Прошу до моего прихода не трогать щиты и детали на верстаке слева. Проглочу стакан кофе и приду. Гречаник». А бывало и так, что утром Гречаника, с чертежами и метром в руках, заставал у образцов сам Илья Тимофеевич, который после подолгу ворчал, раздумывая над новыми изменениями:

— Вот неспокойная душа, всю ночь сидел, да и высидел на грех новую заковыку…

Но если его воркотню поддерживал кто-нибудь из бригады, Илья Тимофеевич сердился:

— Пораскинь-ка самоваром-то своим, какое из-за этой переделки после удобство людям получится! Он, между прочим, дельно, лешак, придумал! Ну и ничего, и переделаем! — урезонивал он то ли сам себя, то ли товарища. — А ворчать — дело нехитрое. Жучка и та умеет.

Сентябрь начался первым утренним заморозком. Солнце вылезало из-за Медвежьей горы, ярко-оранжевое, большое и чистое, словно умытое. Лучи его скользили по крышам и еще не грели, но под ними уже исходил легким парком иней. Он лежал сплошным белым налетом на ступеньках крылечек, на мостках, перекинутых через канавы. Остекленелая трава стала серой и неподвижной.

Дверь дома, где жил главный механик фабрики Горн, отворилась. Александр Иванович вышел на крыльцо, прищурился на солнце, сделал несколько энергичных гимнастических движений, довольно потер руки и сказал:

— Хорошо! Исключительно хорошо!

И как бы в ответ за дверью заскулила и заскреблась собака, которой очень хотелось, должно быть, увязаться за хозяином.

Горн цыкнул на нее, легко сбежал с крылечка и быстро пошел к фабрике.

Нужно было спешить. Осталось меньше суток до срока, назначенного Токаревым. Завтра в пять утра гидравлический пресс должен быть сдан.

Прошедшая неделя была для Горна, пожалуй, самой беспокойной и ответственной. Монтажники почти без отдыха возились с прессом. Гречаник торопил:

— Поднажать, поднажать, Александр Иванович! Первую партию щитов по новым образцам нужно запускать уже через две недели. Без горячего прессования ничего не выйдет… Каковы возможности?

Возможностей у Горна не было. Гречаник знал, сколько времени потеряла бригада в Ольховке. Но Александр Иванович, подумав, ответил:

— Возможности? Да, да, конечно… Вы сказали — через две недели? Ну что ж, через десять дней постараемся сдать.

— Серьезно?

— Вполне. Я шучу только триста дней в году…

Токарева это встречное предложение обрадовало.

В обкоме партии он дал слово, что в сентябре, как только поспеют образцы, фабрика начнет готовить узлы и детали для новой мебели.

Работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Вместе с бригадой, засучив рукава спецовки, неутомимо работал сам Горн. Необыкновенная жизнерадостность этого человека подбадривала людей, гнала усталость…

Александр Иванович был человеком среднего роста, с заметным животиком, полным, всегда чисто выбритым лицом, добрыми, постоянно улыбающимися глазами. Он любил пошутить, к месту подбросить остроумное словцо, озорной каламбур. Но люди говорили про него: «У нас Александр Иванович шутить не любит». И это означало: уж если что пообещал — сделает обязательно. Он постоянно был в движении. И если бы отыскался на фабрике человек, который вздумал бы заявить, что видел Горна сидящим или бездействующим, человека этого немедленно назвали бы вралем. Горн постоянно кипел. Кипела и работа вокруг пресса.

К концу каждых суток лысеющая макушка Горна приобретала несколько копченый вид. Она обладала предательским свойством чесаться именно в тот момент, когда были заняты или перепачканы чем-нибудь руки. И хотя Горн при этом энергично скреб ее только тыльной стороной ладони, она мало-помалу все же перекрашивалась в несвойственный ей то темно-кофейный, то попросту черный цвет.

— Александр Иванович, «зеркальце» закоптилось! — смеялись монтажники.

— Да? Когда ж это я успел? — удивлялся Горн и, забывая осторожность, касался макушки перепачканной ладошкой к величайшему удовольствию всей бригады.

Если Горн обнаруживал в чем-нибудь брак, он не сердился, не повышал голоса. Просто сам переделывал испорченное и спокойно, даже ласково приговаривал, называя виновника по имени и обязательно в ласкательной форме:

— Заметьте, Петенька, ни самая крохотная морская свинка, ни наикрупнейшая сухопутная свинья никогда в жизни не производили столь редкостного свинства, какое допустили вы, дорогой мой, уважаемый мой человек!

И изобличенный «уважаемый» человек, пылая от стыда, неуклюже топтался возле с единственным желанием— исправить грех самостоятельно. Но Александр Иванович все доделывал сам. Вытирал руки о тряпку и, передавая ее виновнику брака, спрашивал:

— Что это у вас вид такой растерянный? Дома неприятности?..

…Кончались решающие сутки. Шли последние приготовления к пуску. На усталых, испачканных маслом, осунувшихся из-за недосыпания лицах монтажников было нетерпение.

— Все ли ладно-то будет, Александр Иваныч? — спрашивали Горна.

Вытерев руки, он спокойно и уверенно отвечал:

— Тревогу одобряю, сомнение исключаю! Все обязано быть в порядке, товарищи монтажники!

Испытание началось. К пульту управления стал главный инженер. Он повернул рукоятку. Вспыхнула зеленая лампа. Включены цилиндры низкого давления. Плиты пошли кверху.

— Хорошо! — сказал Токарев.

Гречаник вернул плиты книзу.

— Давайте прогрев, — сказал он.

Горн включил пар. Вскоре от пресса повеяло приятным теплом. Могучая машина ожила и, казалось, хотела теперь согреть своим дыханием людей, которые оживили ее, вернуть им потраченное тепло.

— Давайте! — скомандовал Гречаник.

Рабочие намазывали клеем щиты, накладывали фанеру… Пресс заполнили. Снова пошли кверху плиты. Автоматически включились цилиндры высокого давления. Стрелка манометра полезла вверх, дошла до контрольной и остановилась, словно наткнулась на невидимое препятствие.