Я разглядел маленьких золотых львов.
— Ты все же решилась?!
— Мы не очень подходим знаками друг к другу. Ты в это не веришь?
— Если честно, нет. В нас с тобой верю, а в знаки всякие — нет. Человек — сам себе хозяин.
— Ну и напрасно. Это же не просто так придумано. Мы должны быть особенно осторожными, если стихии против нас. А в Бога — веришь?
— Нет.
Новый вздох:
— Ты, как мой отец. Кстати, он передавал тебе привет. Просил узнать, сможешь ты со мной поехать, или нет. Нужно ведь заказать и билеты, и места в отеле.
— В одном номере?
— Ты что! Родители умрут, если узнают, что мы с тобой… делаем… ты понимаешь?
— Нет, — поддразнил ее, — не понимаю. Они же знают, что мы встречаемся. Я парень, ты девушка. По небесным знакам — не совсем подходим. Но мы ведь — простые люди. Значит, конечно, должны… делать… ты понимаешь?
— Я-то — отлично. А вот они — нет. Старое поколение.
«Да уж… — подумал я, — ее отец чуть старше меня…»
— Я не смогу поехать с тобой.
Опустила голову, взялась за тряпичные уши кролика Банни. Завязала их узлом, развязала, снова скрутила.
Посидели молча.
— Я ведь поменялся с коллегами, теперь придется отрабатывать.
— Зато отдохнул. Загорел. Повеселился.
— Ну, зачем ты… Я скучал по тебе.
— Ты спал с нею? — вдруг спросила она меня.
Я вздрогнул. Она вглядывалась в мое лицо, в глаза — так пристально, что я забеспокоился, вдруг в сердцевине зрачков она разглядит Инкину бесстыдную ухмылку… Едва не зажмурился в страхе.
— Только скажи честно, не обманывай. Ведь вы жили в одном номере в гостинице, так?
— Нет.
— Нет?
— Ей оплачивала номер компания. Я жил в соседнем, за свой счет.
Помолчала.
— Может, я и похожа на школьницу… Но я давно не маленькая глупая девочка.
— Что ты…
— Пожалуйста, дай сказать. Я бы очень-очень хотела, чтобы ты не обманывал меня.
— Я и не собирался…
— Не ври. Ты же — лаоши! Как ты можешь им быть, если будешь врать? И еще хочешь стать писателем… Кто будет читать такого человека?
— Успокойся. Во-первых, писатели не врут, а сочиняют. Это знают даже дети. А во-вторых, как раз правды никто и не любит. Правду говорят только тем, кого ненавидят. Да и нет ее на самом деле.
— Врать и сочинять — разные вещи!
— Поверь мне, это одно и то же. Импульс и цель разные, а процесс один.
Сердито дернула плечом.
— Мне трудно с тобою спорить.
Осторожно обнял ее.
— А ты не спорь. Просто люби меня. Больше всех на свете.
Уткнулась мне в плечо и даже не заплакала — заревела.
С газона на нас уставились пятна лиц, сумерки размывали черты.
— Ну, все, все… — не таясь, я принялся целовать Ли Мэй во влажную щеку, в искривленные плачем губы.
— Увидят… — слабо попыталась увернуться она.
— Да и черт с ними. Ты же выйдешь за меня замуж. Да и кому какое дело…
— Ты точно не сможешь поехать со мной?
— К сожалению. Но послушай — это всего-то несколько дней…
— Почти неделя, — шмыгнула носом.
— Ерунда, время быстро пролетит.
— Для меня эта неделя, пока тебя не было, прошла совсем не быстро.
— Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина.
— Он мой друг, а не муж.
— И она мне не жена.
— Зато была ею.
То и дело или я или она шлепали себя по рукам и ногам — комары не теряли времени даром.
— Хочешь, поедем летом куда-нибудь?
Сразу ответила:
— Только не на Хайнань. Ненавижу его.
— Ты была там?
— Нет. Все равно ненавижу.
— Поедем в Тибет. Там нет комаров.
Осторожно хлопнув ее по голени, я убил еще одного кровопийцу.
— Давай. Будем всю ночь лежать вдвоем в одном спальном мешке.
— Там холодно?
— Это же горы. Ты был в горах?
— Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор одни неприятности. Славяне — люди лесов и полей.
— А я никогда не была в лесу. Только в парке.
— Ну, вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест: ты же шанхаянка, чем тебя удивишь… Но зато у меня есть дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что с тем домом теперь… Сделаем ремонт. Собаку заведем, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки — я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже — ружье есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?
— Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?
— Разумеется. С самого детства, — приврал я. — У нас такой обычай, у русских — класть в колыбель к малышу оружие. Я уже в восемь лет метко попадал из пробкового ружья медведю в глаз.
Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.
— Ты что?!
— Комара убила, — сказала невинным голосом. — И кое-кому врать поменьше стоило бы.
— Ну, честно. Просто я не успел сказать, что медведь был плюшевый.
Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднес к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.
На мгновение сердце защемило от неожиданно нахлынувшей тоски. Завертелись в голове картинки: то ли их вызвали слова о деревенском доме, то ли пробудил табачный запах — почти такой же, только от родного «беломора», источали куртки и ватники отца и деда…
Вот она — речка, а вдоль берега — пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.
Деревня Червяково.
Заборы — косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.
Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.
Осока и камыши буйной порослью.
Заброшенная церковь на холме — лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.
Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну — чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.
И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.
Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья — деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом — лишь косынка на голове, красная с золотым узором…
И, конечно, игры с ружьем… Черный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько — три или четыре, сейчас уже не вспомню. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовой» — тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо — бабушка возилась в огороде — вытряхивал из дедовского сапога маленький желтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не дозволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них в руках, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое — когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки… И, увлекаясь, не замечал, как ружье оказывалось в руках. Целился в белеющее окошко, прижав щеку к прикладу и щуря оба глаза, и вздрагивал от сухого щелчка — не заметил, что взвел курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке переспрашивать услышанное по нескольку раз, могла этот щелчок слышать бабушка — для меня осталось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем — в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» — бабушка врывалась в комнату. С неизменным «черт безрогий!» охаживала меня, куда ни попадя, если я не успевал сбежать через окно. Я не обижался на бабушку, ведь она никогда не рассказывала о моих проделках ни скорому на расправу деду, ни отцу, предпочитавшему долгие воспитательные беседы. После смерти деда мой отец, тихий человек, противник охоты и всякого насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно хранится там, но ездить в деревню не было никакого желания.