Et nunc magnum manet… nomen.
Sed Fortuna fuit.
В этом стихе Вергилий - Тацит. Спешу в оперу восхищаться "Нормой". - Но вот и литературная старина-новинка, которой обязан я сыну италианского Винкельмана, графу Чиконьяра (автора истории искусств и проч.). Он продиктовал мне стихи Тасса, найденные в рукописи его, принадлежащей ныне капитану римской службы Альберти. - Тасс сочинил их на шитье, присланное ему Элеонорой - для одеяла… Рукопись сия найдена в архиве фамилии Falconieri; Альберти купил ее с аукциона и продает теперь тосканскому герцогу, который предлагает ему 450 скуднев за всю рукопись, и прислал освидетельствовать достоверность оной - каллиграфа!
Вот стихи Тасса:
Questo precioso dono,
Che ornar coll'ago ad Eleonora piacque
Lo vide Arachne e tacque…
Or se la man, che fe la piaga al cuore,
Si bello fa d'amore
Il cieco labyrinto
Come uscir ne potro se non estinto.
Прости до Рима.
Эолова Арфа.
IX. ОТРЫВКИ ИЗ ЗАГРАНИЧНОЙ ПЕРЕПИСКИ
Париж.
… Из кабинета чтения иду в Королевскую библиотеку, где я уже отыскал много любопытного для русского историка. Библиотекари - Шамполион-Фижак, Фориель, Парис - услужливы чрезвычайно. По каталогу рукописей я требую самые рукописи и замечаю все, что надобно будет переписать для пополнения моего собрания документов в русской истории. Гизо, министр просвещения, хотел предписать всем библиотекарям, чтобы они содействовали мне, а герцог Броглио обещал то же по архиву иностранных дел, и сегодня надеюсь видеть главного архивариуса, историка Минье, и архив его. Остальное утро или гуляю, или иду с визитами, то есть до обеда провожу утро часто у m-me Рекамье {1} с Шатобрианом, Баланшем и с другими авторами и людьми, учеными во всех родах; часто и у нашей С‹вечиной›, которой общество по-прежнему занимательно. Иногда бываю в театрах: хотел видеть французский старый театр с новыми пиесами и с новыми актерами; но видел еще и m-lle Mars в новой пиесе, {2} а Лафона слышал у m-me Recamier, где он читал стихи на воздвижение в Реймсе памятника Корнелю. {3} Он уже сошел с театра и целый год не заглядывал в него. Возобновил знакомство с Ламартином и встречаю у него толпу молодых и старых авторов, вижу и у гр. Ш‹увалова›. Вчера слышал славную оперу и видел в ней горящий и пылающий Везувий - "La muette de Portici". {4} Танцы прелестны. Юлия и Альберт в танцах, a Nourrit и Damoreau в пении отличались. Французская музыка, однако ж, никогда мне не нравилась; оркестр превосходный. Раз присутствовал в Палате перов при осуждении тех, которые подписали, или не подписали, как оказалось, оскорбительное для Палаты письмо к журналистам. Грустно было видеть в числе шалунов, собранных в низшем классе народа, и священника Ламене, одного из самых красноречивых писателей Франции. Заседание это было для меня примечательно по импровизации одного подсудимого Пакета. - Но всего занимательнее для меня богослужение в двух так называемых французских церквах; в одной служит называющий себя примасом-архиепископом Шатель, учредитель этой церкви, и проповедует против римской церкви; в другой, отщепенившийся от его церкви, священник, им же поставленный, Auzou, который, не отвергая римской церкви, хочет только служить обедню не на латинском, а на французском языке. {5} Едва усидел я после обедни, которую он служил во всем священническом облачении, слушая его проповедь. Не было национальной слабости, порока, которого бы не похвалил в этой проповеди, двенадцать уже раз произнесенной, так называемый священник французской церкви. И церковь Шатель полна народу! более двух тысяч слушателей! У Auzou менее, но и та проповедь не лучше: явно антихристианская и политическая. Более женщин, чем мужчин, в обеих церквах и из самого простого народа. Всего жалче было видеть детей, девиц, слушающих не только вздор, но насмешки над нравственностию христианскою и похвалы пороку, во всех видах его, слабостям, веселью, танцам, пляскам, пьянству. И архиерей, не признающий Христа богом, в старинном архиерейском облачении, с посохом архиерейским. И какое стадо! Бабье толковало мне свой катехизис! Старухи более всего мне опротивели: их было легион. Пели свои церковные гимны по печатным книжкам! Везде натура и разум; напев из песен народных. И более двух тысяч в обширном подвале, с алтарем, украшенным бюстом Фенелона, картинами из жизни Спасителя и трехцветными знаменами. Посреди церкви два бюста - Иисуса Христа в терновом венке и Наполеона! Я купил все регламенты, катехизисы и проповеди сих двух церквей и упрекал уже письменно Баланша и Шатобриана за то, что они не восстают против сих осквернений святыни. Несмотря, однако ж, на все эти отвратительные явления, должно сказать, что церкви здесь никогда не были так полны молящимися; что везде, особливо в юношестве, возникает сильно чувство религии; книг множество самых глубоких по сей части; я уже прочел две прекрасные. В самое воспитание проникает везде учение Христово, и один священник написал превосходно: "Du Catholicisme - а для него католицизм христианство - dans l'education ou lunique moyen de sauver la science et la societe", {6} все это приготовит иную генерацию для потомства, но - повторяю - и теперь уже более религии во Франции, чем когда-либо было здесь.
Рекамье как будто постарела; но душа в ней не стареет, и сердце горит любовию ко всему прекрасному. Она все в том же еще аббатстве, все в той же комнате, где библиотека, кровать и шедевр Жерара. {7} Недавно в своих двух комнатках дала она нам вечеринку, где я нашел знаменитости Франции всякого рода: авторов, живописцев, экс-актеров, журналистов и старых аристократов; тут видел я Лерминье, Ste-Beuve, который печатал la brochure-monstre, Ламене, Ампера, который дал мне послание свое к отцу, актера Лафона с его живописцем - дочерью-красавицей. Он держится старой школы и важно, педантски судит романтическую. Опять заслушиваюсь и заглядываюсь в салонах St. Aulaire, {8} Broglio, {9} Guizot. {10} У двух последних вижу Тьера, Марк-Жирардена и министерских поклонников. Ламартина не хвалят за его расчетливую публикацию своего путешествия: 4-й том весь не его пера, а публика покупает Ламартина! В книге его много прелестных описаний, много энтузиазма к святыням христианства, но мало истории, искусства, статистики; а говоря о Греции, и эти три предмета не были бы прозою! Для него человечество дело не большое: "Dieu et la Nature: tout est dans ces mots". Он уехал весь и возвратился без дочери. Я не мог без досады читать стихов его на кончину дочери, вверенных, проданных книгопродавцу! Впрочем, Ламартин человек добрый, умный, просвещенный и религиозный.
Здесь нашел я и старого лондонского моего приятеля Маколе, полувекового друга и сотрудника Вильберфорсу, друга негров, который посвятил всю жизнь свою на их освобождение и имел утешение перед смертию, почти в последнюю минуту, видеть, что Англия жертвует 20 миллионов стерлингов, то есть 250 миллионов рублей, на вознаграждение помещиков за негров. - Он рассказал мне многое о последних минутах Вильберфорса. Умирая, он сказал: счастлив я, что народ английский смыл с себя это пятно. - Желание, цель всей его жизни достигнута им перед самою минутою бессмертия. Вильберфорс был всегда героем моего сердца, и я радовался всегда, видя портрет его в приемной князя Г‹олицына›. Я еще слыхал его, когда он ораторствовал, уже согбенный дряхлостию, но красноречиво, в библейских, в миссионерских и в филантропических обществах всякого рода - в Лондоне. - И здесь Маколе хлопочет по делам христианской благости, и прислал мне свои брошюры, в Париже изданные. Его сын оратор, посланный в Индию, написал на корабле биографию Вильберфорса. Вот деятельность, которой завидую: она в тишине кабинета и каюты, но разливает тихий и благотворный свет на оба полукружия, на белых и черных. Кстати о полушариях земли: вчера водил меня академик и библиотекарь Жомар по географическому депо в здешней библиотеке и показал проект нового атласа Шуберта и первый атлас Российской империи, кажется, в 174… году изданный, с русским текстом. Тут же я видел редкие карты Китая; старинные чертежи Парижа; новое изобретение берлинца Куммера, en relief; шар земной, с двумя слоями: один для древней, другой для новой географии, изобретение Лудвига XVI для дофина, и познакомился с успехами лондонского и здешнего географического обществ. - Как ни весело встречать ученых и услужливых академиков, но все жаль бессмертного Кювье и его субботных собраний, в которых соединялись ученые, литераторы, просвещенные бродяги со всех концов земли. Я еще не был у его вдовы, но видел уже прекрасный бюст его, поставленный в одном из углов новой залы института-академии, которой он был долго краеугольным камнем. Зала эта теперь обставлена только 4 бюстами (из них первый Кювье), двумя статуями учредителей и портретами славных мужей во всех родах. Я сидел перед Руссо, а надо мною носился дух законов - Монтескье.