В кабинете и в салоне его я нашел приятный беспорядок: и на столах и под столом книги, подносимые от авторов здешних и континентальных; но выбор собственных замечателен. Я заметил многие. В салоне, где мы завтракали, два или три бюста; портрет Вашингтона, подаренный ему его племянником, Брума уверял он, что это единственно сходный; Джефри, первого издателя "Edinbourgh Review" и наследника его, в должности of the Lord-Advocat of Scotland, Георгия Мурра, которому я обязан и знакомством Джефри и лучшими днями в Эдинбурге. Редкий хлебосол и умный шотландец! С ними и милая Гризи! "Вы, конечно, ее знаете, - сказал Брум, - и восхищались ею. Полюбуйтесь теперь хоть в портрете!" - "Comment dejeunez-vous, - спросил меня Брум, - certainement a la fourchette franchise?" - "Comme vous voudrez, - отвечал я. - Vous aurez une omelette", - и была яичница, только не глазунья! Чем-то угостит он меня завтра на академическом обеде?

Экс-министр Карла X Канель помешал мне сейчас фанфаронить с вами о Бруме, но я многое узнал и от этого выходца. Он был при Наполеоне префектом в Женеве и хлопотал за m-me Stahl, но без успеха. Он уговорил ее поподличать перед Наполеоном и обещать Наполеону талант свой в пользу его славы. Она написала из швейцарской ссылки письмо к грозному владыке, но в это время Шатобриан сказал свою речь в Институте, рассердил ею Наполеона, который в гневе своем смешал его фразы с гермафродическим талантом m-me Stahl и отвечал Канеле так, что тот едва не подал в отставку за обидный ответ ему на ходатайство за Сталь. Здесь вышла еще любопытная книга в 2 частях: биографические записки Sir James Makintosh, они вроде Босвелевых о Джонсоне. - Сын Макинтоша, лорд Голанд, Джефри, Сидней Смит и, наконец, сам Макинтош рассказывают жизнь его, его слова, его путешествия в Индии и в Париже, где он знавал все знаменитости своего времени; ум резкий и философический, начитанность немецкая, встреча со всей Европой и в разные эпохи, стычки с Бурком за французскую революцию и со всеми славными Тори, наконец, сочинения его, написанные, начатые и задуманные - все это предмет его биографии. Анекдоты о его знакомстве и приятелях - m-me Stahl, Талейране, Лафайете и множестве других, с характеристикою каждого - вот богатая котомка для журнала! Джонсон в Босвеле интересен также разными и знаменитыми индивидуальностями, анекдотами, портретами лиц его века; но Джонсон - уже в истории, Джонсон лексикограф, хотя, как лексикон, и он всего коснулся в жизни и в книгах: Макинтош принадлежит нашему времени. {4}

Книга его заключает интерес современный. Я мало знаю людей, которые в такой высокой степени соединяли бы в себе разнородные цивилизации, немецкую, английскую и французскую, как Макинтош. Он ничего не оканчивал; он любил прежде всего пожить, но он сознавал в себе силу за все браться, и английская история была постоянною мыслию, если не постоянным занятием всей его жизни. От него осталось два тома и несколько отрывков об эпохе этой истории, которая занимала его особенно. Никто не изучивал средних веков так, как он, и если Галлам глубже знал политическую часть этого времени, то Макинтош лучше понимал часть литературную и философскую. Бывши сперва медиком и имев намерение ехать в Россию искать счастья, он с жаром занялся потом отцами церкви, и при первом моем его посещении, в первый день святой недели, в 1828 году, целые 4 1/2 часа он и говорил только что об их заслугах в ученом и богословском отношениях. Я слышал потом речи его в защиту негров и о парламентской реформе. Мы были вместе у Галлама, где он спорил с Брумом о заслугах Бакона и сравнивал книгу Гершеля-сына с "Органоном". {5} Между ним и Мюллером есть заметное сходство в том, что оба они много предполагали, оба подавали самые основательные, обширные надежды, которых ни тот, ни другой не выполнили. Прочтите биографию молодости Мюллера в письмах его к Бонстетеню и сличите то, что он сделал, с тем, что он мог бы сделать: то же вы встретите в действительной жизни и в надеждах Макинтоша.

В воскресенье мы гуляли в Кенгштоновом и в Гайд-парках. Какая унылая великолепная прелесть! Я смотрел на эти тени в полях Елисейских, на красавиц неоживленных, на роскошь экипажей и на необозримость парков, на мрачный памятник Веллингтону и думал - о Пресненских прудах… Товарищ мой вторил мечтам моим чтением стихов гр. Р‹остопчино›й. Право, не худо, по крайней мере она угадала мое сердце, в эту минуту тоскою по отчизне настроенное. Из парков поехали мы в Victoria-Road смотреть первый воздушный корабль, the first aerial ship называемый, и по праву, the Eagle - орел. На обширном дворе лежит одна половина, верхняя, надутого овала, во 160 футов длины, 50 вышины и 40 ширины. Он управляется поддельными крыльями, которыми опять управляют 17 воздушных матросов. Назначение его летать между Лондоном и Парижем; но он не начнет свою перелетную почту прежде, пока не испытает сил своих в окрестностях Лондона. Первый опыт его с Монмартра был не весьма удачен. Француз, объяснявший мне систему его построения, был тогда одним из воздушных пассажиров, между ними была и дама. Что сказал бы Гораций об этом корабле? Мы осмотрели каюту для пассажиров; уже два охотника явились для нового опыта. По сторонам каюты для пассажиров - места для съестных и других припасов. Добрый путь! сказал я французу. Вы перемените систему мира общественного, образ вести войну, будете парить над городами, опускать на крепости и на армию огнь небесный. Куда поведет такое изобретение? - К миру, как и всякий успех в науках. - Дай бог! И "ветер" к великому средство.

Я четвертый раз в Англии, и в каждый мой приезд совершалась какая-нибудь великая перемена в государственном быту Англии: в 1825 году - test act, первый шаг к последующим общественным изменениям, в 1828 - эмансипация католиков; в 1831-реформа, в 1835 - corporations-act. Это, конечно, не французские революции, но английские эволюции, одна из другой необходимо возникающие, без шума парламентского, без разрушения церквей и древностей, с разбитием только стекол у закоснелых тори, без кровопролития, кроме пролитой крови кулачными бойцами, которых нанимают кандидаты избрания в разных партиях: вот что делает неколебимость Англии. {6} Она привыкла к постепенному развитию и к исправлению своих государственных постановлений и привыкает к этому постепенному, законному ходу с каждым годом более и более. На днях были прения в парламенте о существенном изменении всего муниципального порядка во всем государстве - и на улицах тихо. По утру народ узнает мысли вслух своих правителей, судит их, бурлит в клобах и шинках и принимается за свое дело или дремлет за кружкою черного портера: все в порядке!

Париж.

Посылаю один экземпляр академических листов для "Наблюдателя" - в них многое и нам понравится, и другой экземпляр этих же листов оставляю до будущего случая для кн. В‹яземского›. Поэзия не так замечательна, кроме стихов Биньяна, в честь Кювье. В них есть и промахи, например, на стр. 5.

Apres le dur granit et le schiste cuivreux

Recelent des poissons les squelettes pierreux.

И поэту непозволительно не знать, что в граните, находящемся в горах, так называемых первобытных, вместе с миром созданных, нет окаменелостей и что окаменелости - рыбы, растения и проч. - находятся только во второклассных, известковых горах, переворотами, изменениями земли созданных и вмещающих в себе разрушенные остатки из других царств природы. Се ne sont que les montagnes calcaires qui sont les veritables musees du monde primitif, с a d., anti-deluvien. - Гумбольдт, слушая эти стихи, заметил что-то и против первых начал астрономии. Впрочем, много и прекрасных стихов. В стихах Лебрена, в другой академии читанных - "Strophes faites en mer", есть хорошие строфы; но это море несколько холодно. Лучшее во всех брошюрах - после подвигов благости и христианской добродетели, награжденных Монтионовым завещанием, речь Вильменя. Много блестящих выражений, фраз вильменевских. - Но, повторяю, хроника добродетели имеет какую-то особенную прелесть, и эта проза лучше всех стихов. К одному экземпляру приложил я и портрет Вильменя. В числе дюжины других портретов, посылаемых для И. С. Ар‹жевитинова›, нет ни одного несходного. Я отобрал только les illustrations du jour, которых лично знаю. Двух портретов из полной коллекции не мог уже найти: Шатобриана и Ламене. Ламене раскуплен по поводу процессаmonstre и последней брошюры, т. е. предисловия к Боецию. Талант его, кажется, слабеет, нет прежней силы, прежнего убеждения, conviction; тексты, которые он приводит в своем 57-страничном предисловии из Боеция, гораздо красноречивее и сильнее простотою выражений всех его полемических выходок. - Литература богатеет предисловиями. На днях вышла первая часть биографических записок m-me Lebrun, - старухи-живописца, которая теперь в дряхлой руке своей держит и кисть и перо. M-me Recamier хвалила книгу ее comme rempli de bienveillance. Во второй части будет жизнь ее в России. {7} Сказывают, что много любопытных, хотя и неважных подробностей; как скоро эта часть выйдет, пришлю ее кн. А. Н. ‹Голицыну›: он должен помнить это время. - Забыл упомянуть и о "Memoire de Bignon sur la conciliation progressive de la morale et de la politique". Ему хочется соединить законы строгой нравственности с управлением политическими делами в сношениях между государствами. Долгая дипломатическая деятельность не мешает ему быть мечтателем. И ему-то Наполеон, с Сент-Эленского утеса, завещал написать историю дипломатических сношений в последние 40 лет; но в этой диссертации он искал примеров более в древней истории и в средних веках, чем в новейшей. Биньон делается настоящим анти-Макиавелем в правилах своей христианской политики.