А после разговора, когда Диана сказала Баневу, что любит его за то, что он нужен таким людям, Банев не говорит с сарказмом: «Интеллектуалы… Новые калифы на час», а:

— Значит, все-таки стоит жить на свете? — спросил он недоверчиво.

— Да, — сказала она.

— Значит, есть смысл жизни?

— Конечно, — сказала она.

— Эх, за машинку бы сейчас, — сказал Виктор. — Только все это болтовня. Пока я доберусь до машинки, мне расхочется.

На вопрос долговязого, прилично ли платят за писания Баневу, последний отвечает в рукописи: «Жить можно». В части опубликованных вариантов вместо ответа в тексте стоит многоточие, в части: «Ком си, ком са».

Интересны и подробности разговора Банева с Големом после ареста Павора. Банев, предлагая Голему напиться, в рукописи добавляет: «Будем, как этот счастливчик Р. Квадрига». Размышления Банева по поводу понимания и непонимания были подробнее (убранное Авторами позже — выделено):

— Это удивительный парадокс, Голем, — сказал он. — Было время, когда я все понимал. Мне было шестнадцать лет, я был старшим рыцарем Легиона, я абсолютно все понимал, и я был никому не нужен! В одной драке мне проломили голову, я месяц пролежал в больнице, и все шло своим чередом: Легион победно двигался вперед без меня, господин президент неумолимо становился господином президентом — и опять же без меня. Все прекрасно обходились без меня. Потом то же самое повторилось на войне. Я офицерил, ПРОЯВЛЯЛ ЧУДЕСА ХРАБРОСТИ, хватал ордена и при этом, естественно, все понимал. Мне прострелили грудь, я угодил в госпиталь, и что же, МЫ ПРОИГРАЛИ ВОЙНУ? СДАЛИ ИЗ-ЗА ЭТОГО ХОТЬ ОДИН НАСЕЛЕННЫЙ ПУНКТ? Кто-нибудь побеспокоился, заинтересовался, где Банев, куда делся наш Банев, наш храбрый, все понимающий Банев? Ни хрена подобного. А вот когда я перестал понимать что бы то ни было — о, тогда все переменилось.

Вместо высказывания предположений, чем занимаются мокрецы и генерал Пферд, Банев прямо спрашивает Голема:

<…> Слушайте, Голем, вам нравятся мокрецы?

— Да, — сказал Голем.

— За что?

И далее Голем уже предлагает: не рассказать ли Баневу, что он думает о мокрецах. После этого в окончательном варианте идет: «Валяйте, — согласился Виктор. — Только больше не врите». В рукописи: «Еще бы, — произнес Виктор и даже протрезвел».

В окончательном варианте в это время Баневу звонит бывшая супруга, а затем Голем не столько говорит о мокрецах, сколько спорит с Баневым, изредка вставляя какие-то сведения, по которым можно лишь предполагать, кто такие мокрецы. В рукописи же разговор идет более прямой и откровенный:

— Рассказывайте, — потребовал он. — Ах да, я должен спрашивать…

— Четыре вопроса, — сказал Голем. — Не больше.

— Ладно, — сказал Виктор. — Первый: они люди?

— Не совсем, — сказал Голем.

— Роботы?

— Это уже второй вопрос.

— Нет-нет, это все первый. Люди они или роботы?

— Они не роботы, — сказал Голем. — Что за идиотская мысль?

— Очковая болезнь — это действительно болезнь?

— Не совсем, — сказал Голем. — Точнее, в известном смысле.

— Слушайте, — рассердился Виктор. — Отвечать так отвечать.

— А вы спрашивайте как следует.

— Ну, они больны? У них болит что-нибудь?

— Я могу вам рассказать симптомы, хотите? Это везде опубликовано.

— Ну, расскажите, — сказал Виктор. — Только без терминов.

— Сначала изменение кожи. Прыщи, волдыри, особенно на руках и на ногах, иногда гнойные язвы…

— Слушайте, Голем, а это вообще важно?

— Для чего?

— Для сути, — сказал Виктор.

— Для сути — нет, — ответил Голем. — Я думал, вам это интересно.

— Я хочу понять суть, — сказал Виктор. — Что это значит — не совсем люди?

— Следующая ступень, — сказал Голем. — Вот люди — это не совсем обезьяны, а мокрецы — это не совсем люди.

— Позвольте, — сказал Виктор. — Люди — это совсем не обезьяны.

— Вы так полагаете?

— А вы?

— Вы знаете, Виктор, — сказал Голем, — мне опять надоело. Вы уже задали больше четырех вопросов, и потом, я все равно вам все вру. Я это только что заметил. Не бывает у них гнойных язв.

И позже, сквозь пьяную дремоту, Банев слышит голос Голема:

— …Потому что у них ведь нет ни зависти, ни корысти, ни злобы, они очень уравновешенные люди и очень уважают друг друга, потому что им есть за что уважать… У них совсем, совершенно нет наших гадостей. Может быть, у них есть какие-то свои гадости, но о них ничего пока не известно, ни нам, ни им…

Зурзмансор, который сидел на носу лодки, повернул голову, и стало видно, что у него нет лица, лицо он держал в руках, и лицо смотрело на Виктора, хорошее лицо, честное, но от него тошнило, а Голем все не отставал, все гудел.

— …Они очень молоды, у них все впереди. У нас впереди нет ничего, а у них — все. Конечно, человек овладеет вселенной, но это будет не краснощекий богатырь с мышцами, и конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит себя… Природа — хитрейшая баба! Нет, она не обманывает, она выполняет свои обещания, но не так, как мы бы хотели…

В последней главе, там, где Банев рассуждает о связи литературы и жизни, в рукописи была еще добавка:

Вот, например, критики, профессиональные искатели связей литературы с современностью. Что они скажут об этих рассказах? Разное скажут. Они представления не имеют о дождливом городе, о мокрецах, о Диане, о Паворе и о прочем. И им на все это наплевать, потому что они воображают, будто все связи должны быть прямыми, кратчайшими…

Собираясь бежать из гостиницы с Квадригой, Банев берет с собой документы и деньги. В первом варианте он думает еще и о рукописях:

Виктор сунул ему [Квадриге. — С. Б.] свой старый плащ и погасил свет. Потом он подумал, вынул из ящика документы, деньги и рукописи. Деньги и документы он рассовал по карманам, а над рукописями задумался. Шесть набитых папок и еще куча исписанной бумаги. Без паники, сказал он себе. Он сгрузил все обратно в ящик и запер стол. Потом он закрыл окно и отдался на волю Квадриги.

Путешествие Банева и Квадриги по темному городу тоже описывалось в рукописи несколько по-другому:

Виктор был зол. Несколько раз он ступал в глубокие лужи, туфли промокли, дождь лил по лицу, и очень хотелось плюнуть на все и вернуться обратно в номер. Что за глупости? Какое мне дело до их съездов и их восстаний? Мало ли что там говорит Голем? Выгоняют под дождь ночью ни в чем не повинного человека, волокут его через весь город аж на окраину. Зачем? Не желаю. Не потерплю даже от суперменов. Вернусь вот сейчас и завалюсь спать. Два обстоятельства сдерживали его: Квадрига, вцепившийся как клещ, и то обстоятельство, что в ресторане спиртного не дадут, не драться же с ними из-за бутылки водки, а у Квадриги должен быть запас. Он налетел на фонарный столб. Квадрига оторвался и сейчас же заорал на весь город: «Банев, где ты?» Пошарив в мокрой темноте, они нашли друг друга и двинулись дальше. Над головами хлопнуло окошко, придушенный голос шепотом спросил вслед: «Ну, что слышно?» — «Света нет», — сказал Виктор через плечо. «Точно, — сказал голос — И воды. Хорошо, мы ванну успели набрать…» — «А что будет?» — спросил Виктор. После некоторого молчания голос произнес: «Удирать надо». И окошко захлопнулось. Потащились дальше. Квадрига, держась за Виктора обеими руками, сбивчиво рассказывал, как он проснулся от ужаса, спустился вниз и увидел там это сборище. Налетели впотьмах на грузовик, обогнули его и сбили с ног человека, который этот грузовик чем-то грузил. Квадрига опять заорал. «В чем дело?» — спросил Виктор. «Дерется, — сказал Квадрига. — Прямо по печени. Палкой. Или ящиком». Ни черта не было видно. Общее направление еще можно было угадать по уличным фонарям, горящим вполнакала, да кое-где виднелись слабые полоски тускло-розового света сквозь щели в ставнях. Дождь лупил без передышки. Но улица не была безлюдна. То и дело попадались автомобили, поставленные кое-как, где-то переговаривались шепотом, мяукал грудной младенец. Кто-то окликнул их и спросил, как пройти на Проспект Президента. Около самой площади, когда впереди появились освещенные автомобильным прожектором двери полицейского управления и толпа народу у этих дверей под навесом, пришлось остановиться. Им осветили лица фонариками и потребовали документы. Оказалось — военный патруль. У Квадриги документов, естественно, не было, Виктор из солидарности сказал, что у него тоже нет. Патруль с ворчанием отстал. Старший патруля сказал что-то вроде «пусть идут, это шпаки». Пересекли площадь. Около полицейского управления бессмысленно бегали золоторубашечники, сверкая касками в лучах фар. Раздавались зычные неразборчивые команды, отъезжали и приезжали машины. Сразу было видно, что центр паники здесь. Огни на площади еще некоторое время освещали им дорогу, потом снова стало темно.