Он тяжело вздохнул.
– Да знаю я, знаю, что за нами никакой вины нет! А вот чувствую себя виноватым, и все тут... А тут еще и гады эти приехали. Сразу после землетрясения нагрянули, часу не прошло после толчка... Судаков без сознания лежит, этот, Сашенька-то, над Иришкой своей стонет, ей всего-то один камень в голову попал – и надо же – насмерть... Я один, считай, мечусь по больнице, вернее, по тому, что от нее осталось, больных человек пятнадцать уже, наверное, раскопал из-под камней, все живые еще были... Подкатывают тут... эти, хозяева страны...
Иван Васильевич нецензурно выругался. Мне, конечно, доводилось слышать выражения и покрепче, но он, когда матерился, производил очень странное впечатление... Как будто жаловался на кого-то сильного и жестокого, с кем ему явно не совладать... Словно институтский юноша, который, получив по морде от бритоголового качка, ругается обиженно и бессильно...
– Офицер подошел, – продолжал Иван Васильевич, – ткнул в нас троих пальцами и показывает на грузовик – залезайте, мол. А я ему в ответ на больных показываю: не могу, мол, их бросить, им помощь нужна... Человек пятнадцать, наверное уже, к тому времени сидело вокруг меня и лежало... Так этот сука просто махнул рукой и что-то крикнул, а такая вот тварь...
Он махнул рукой в сторону чернобородого часового у двери, который, видно, давно уже утомился прислушиваться к нашему спокойному разговору, не понятному для него, и теперь откровенно зевал на посту, продолжая сидеть и загораживать дверной проем. На коленях у него лежал автомат, стволом в нашу сторону.
– ...постреляла всех из автомата... Парой очередей взял и припечатал всех к камням. А офицер смеется и опять мне на грузовик показывает... Иди, мол, некому тебе теперь помогать...
Иван Васильевич помолчал, поджав губы, потом сказал задумчиво:
– Меня только одно удивляет: как это я сам с ума не сошел? А у Александра катушки напрочь слетели... Слышать-то он, по-моему, слышит. Но вот говорить может только одну фразу, поэтому и молчит, боится рот раскрыть. Как только хочет что-то сказать, начинает наши фамилии повторять... Фамилии как фамилии, если по отдельности, а вместе смешно, знаете ли, получается... Получалось раньше, сказать вернее. А теперь ничего я в этом смешного не вижу, наоборот, жутковато становится... Да ему и самому, по-моему, страшно – как начнет повторять без конца: «Судаков, Линев и Карпов. Судаков, Линев и Карпов. Судаков, Линев и Карпов...» Бледный весь становится, рот себе зажимает, а остановиться не может... До нервных припадков у него это доходит... Я с ним измучился просто...
Врач глянул на нас с Полем сердито, почти гневно. Но заметив, что мы и не думали улыбаться, смутился сам. Забормотал, словно извиняясь за свою мгновенную вспышку:
– А что вы хотите! У него на глазах жена погибла. А потом пятнадцать живых человек расстреляли, словно мух передавили... А они, между прочим, все больны были. Очень больны. Легких больных в кайдабадской больнице не было... А вот я почему-то очень легко эту картину перенес... Старый, наверное, стал, циничный... А вот у Александра крыша поехала... И говорить он теперь не может, только слушает... У него же жена погибла. Прямо на глазах у него... Ей всего-то один камень в голову попал... И сразу, представьте, насмерть... Судакова вон вообще завалило, я, наверное, с полтонны с него сбросил, и ничего ему, ни царапинки. Вон, дрыхнет, как новенький, не отоспится никак. А тут женщина молодая, еще красивая – насмерть сразу... И больных расстреляли. Пятнадцать человек, кажется, я успел к тому времени из завала вытащить. А двое даже сами выбрались. Но не ушли, сидели с остальными, мне помогали... И их тоже из автомата...
Я почувствовала толчок в плечо со стороны Поля и очнулась.
– Он немного...
Поль говорил очень тихо, стараясь не перебивать Ивана Васильевича. Теперь особенно заметна была дикость ситуации – он рассказывал что-то, не обращаясь ни к кому, глядя просто в пространство и прогоняя по третьему уже кругу историю о расстрелянных на его глазах больных.... Поль выразительно и красноречиво покрутил пальцами у своего виска, стараясь, чтобы Иван Васильевич не заметил этого жеста и закончил фразу:
– ...немного крэзи...
Я сдержанно кивнула головой в знак согласия. В этом и сомневаться было нельзя. Психологический шок, приведший к формированию синдрома навязчивых состояний. Ничего особенно страшного, но необходим стационар и опытные врачи-психоаналитики... За каких-нибудь месяцев семь-восемь можно избавиться от симптомов окончательно. Правда, лечение нужно начинать срочно. Пока синдром не закрепился в травматический невроз. А с ним и за год справиться нелегко... Люди, случается, десятилетиями неврозы лечат. Кому как повезет. За год – это еще удачно.
– Хватит болтать! Да заткните же вы ему, наконец, глотку! – раздался вдруг резкий хриплый голос и сразу вслед за тем – такой же хриплый сердитый кашель вперемежку со стонами.
Не сразу я догадалась, кто это говорил. И только по вздрагивающей в такт кашлю спине лежащего у стены человека поняла, что это говорил пришедший в себя, и скорее всего уже давно, Судаков.
«Ну, наконец-то! – обрадовалась я. – Надеюсь, хоть один не сумасшедший есть в этом небольшом коллективе психов?»
– Француз! – вновь подал голос Судаков. – Отведи, Христа ради, этого болтуна подальше от меня... Слышать его уже не могу. Он вчера эту историю раз сто пятьдесят рассказал... И все мне выслушивать приходилось, больше-то все равно некому слушать было. Я сам с ними с ума тут скоро сойду...
Поль счел за лучшее выполнить просьбу тяжелораненого. Он осторожно взял Ивана Васильевича под мышки и повел на кучу веток, на которой мы с ним спали ночью... Часовой поглядел на них совершенно безучастно. Он, видимо, не возражал против наших перемещений внутри этого помещения. Но только – внутри.
– А ты, девка, подойди сюда поближе, – донесся до меня приглушенный голос Судакова. – И наклонись ко мне, не бойся. Просто я повернуться не сумею, сил у меня вряд ли хватит...
Я пересела ближе к его голове, убрала с его головы овечье покрывало и, наклонившись к стене, заглянула ему в лицо...
Боже! Лица у него не было.
На той части головы, которая была повернута к стене, я увидела сплошное кровавое месиво. Кожа с лица практически полностью содрана. Сломанный нос с повисшими на нем лохмотьями засохшей кожи прилип к щеке. На фоне сплошного темно-красного месива мускулов лица двумя белыми дырами выделялись два глаза, словно у негра... А ниже сломанного носа видно было отверстие рта. Нижняя челюсть была сдвинута на сторону и, скорее всего, раздроблена. Сквозь разорванную верхнюю губу проглядывала розовая челюсть, лишенная даже обломков зубов...
«Как этим можно говорить! – с ужасом подумала я. – А он еще и кричал...»
Глава тринадцатая
– Алексей Вениаминович! – сказала я тихо, стараясь, чтобы Полю за моей спиной ничего не было видно, и он не мог догадаться, что я о чем-то разговариваю с Судаковым. – Вы сможете идти?
Только произнеся эту фразу, я поняла, как глупо она прозвучала. Какое там идти, когда он повернуться-то не мог...
– Заткнись, дура! – разозлился он. – Слушай меня. У меня есть одна вещь, которую нужно обязательно передать в Россию. Лучше всего – полковнику ФСБ Полякову. Ну или хотя бы генералу Васильеву здесь отдай, если до Москвы за сутки добраться не сумеешь...
«Кто такой этот полковник Поляков? – подумала я. – Впервые слышу эту фамилию... И почему – за сутки? Я пока не знаю, выберусь ли отсюда за неделю, не то чтобы за сутки».
– Это не камнями меня поуродовало... – продолжал Судаков. – Талибы отделали. Не знаю, как ты здесь появилась, но у меня нет сейчас другого выхода, как только тебе это доверить... Вещь маленькая, спрятать легко... Но если у тебя ее найдут – живой ты отсюда не выберешься... Не только талибы за ней охотятся... Французу зря не болтай, подозрительный он... Меня здесь бросишь, я свое уже отыграл... Я же хирург и в травмах хорошо разбираюсь... Я диагноз себе уже поставил... Тебе теперь главное – самой в Россию выбраться...