— Раз в МВД, значит, надо. Сейчас все и оформим.

Я, невольный свидетель этой сцены, с удивлением заметил странный, наполненный печалью взгляд Савушкина, брошенный им на Нюрку — как будто Нюрка уезжала вовсе из страны или он только что узнал, что здоровенная на вид девка больна неизлечимой болезнью и вот-вот умрет.

Лишь много лет спустя я понял, что означал этот странный, прощающийся взгляд. Савушкин, фронтовик и коренной крестьянин, несмотря на свою суровость, был мягок и добр. И возможно, ему вспомнилась старая пословица: «Повадился горшок по воду ходить, быть горшку разбитым»

…Инструкцию, которую Нюрка получила перед тем, как начать служить, она в общем-то не поняла.

С одной стороны, Нюрка должна была стать вроде того дрессировщика, которого еще в детстве, до войны, видела в цирке, когда с отцом ездили в город. С другой стороны, там, за проволокой, были какие-то странные существа — не то люди, не то нет.

Во-первых, они были невероятно хитры и зловредны, только зевни — и проглотят. Во-вторых, многие из них были хотя и похожи на людей, но вели себя не так, ели не так, не умели делать многие самые простые вещи или притворялись, что не умели: у них были не такие руки, пальцы. Многие слишком грамотные, знали по нескольку иностранных языков.

«Ну, с языками понятно — чтоб со шпиенами говорить и вообще всякую заразу из-за границы к нам заносить», — думала про себя Нюрка.

— Начнешь работать, все поймешь, — наставлял Нюрку начальник спецчасти, — что к чему — пролетарское сознание подскажет. Жизнь сложнее любой инструкции…

Остальное узнала от сослуживцев, работающих здесь по пятьдесят лет и более.

Первое время Нюрка смущалась, когда женщины-заключенные, увидев ее, сходили с деревянных мостков и громко выкрикивали: «Здравия желаю, гражданин начальник». Постепенно она втянулась и осмелела. Воровок у них в зоне не было, с теми, как слышала Нюрка, было опасно, те могли и ножом пырнуть, и кипятком ошпарить. Отчаянные и ничего не боялись, а эти, что у нее под началом, ничего себе, как телушки.

У Нюрки сразу появились две помощницы, тоже деревенские, из-под Тагила. Одна на воле бабьи грехи покрывала спорыньей и вязальной спицей, а вторая на тот свет мужа спровадила. Они ходили за Нюркой как хвосты, и все ей сообщали, что положено. Кто что говорит непотребное против начальства и властей, кто с кем живет как муж с женой. Последнее Нюрке совсем не было понятно, и она не знала вначале, как доносить об этом начальнику оперотдела — чтоб баба бабу ублаготворяла как мужик.

Когда Нюрке впервые показали такую парочку, она выпучила глаза и ничего не могла понять. Но потом ей все объяснили и даже показали, и это ее возбудило, но она не стала лесбиянкой. Этого не допускало ее, в общем-то, здоровое естество. Но возбуждение переродилось в какую-то злобную зависть и садистский интерес.

…Потащили парочку в ШИЗО (штрафной изолятор). В Нюрке же возникло что-то от знаменитой Салтычихи, какой-то мужской комплекс, — ее возбуждало бесстыдное оголение, жирные шлепки по голому телу и визг поротых.

Нельзя забывать, что Нюрка, несмотря на свою власть, тоже была лишенка. Но те были совсем из иного теста. Рученьки у этих цацек маленькие, пальцы длинные. «Чтобы ловчее в карманы лазить», — подумала сначала Нюрка, но вспомнила, что сидели они не за воровство, а за жуткие преступления, которые назывались так, что и не выговоришь… Террор, саботаж, пропаганда, но все вершило слово — «измена».

Хлеб они не кусали полным ртом, а издевались над ним — ломали кусочками, а потом — в рот. И говорили между собой так, что ничего не поймешь. Вот, например, та старуха. Профессорша бывшая, говорят, какую-то филологию преподавала. Или эта музыкантша. Много всяких, всех не упомнишь.

Нюрка возненавидела их двойной ненавистью. Одна ненависть вроде бы праведная — просто так у нас никого не осудят. Судьи-то кто? Судьи, прокуроры казались Нюрке совсем необыкновенными, небожителями, видевшими все насквозь, всезнающими и ни в чем не ошибающимися. Раз они осудили, значит, все эти виновны. Враги и сволочи… Продать хотели.

Вторая ненависть Нюрки оттого, что арестантки вели себя не так, как она: знали многое такое, о чем Нюрка и не догадывалась, казались значительнее, умней и лучше ее самой. А ведь она, Нюрка, здесь начальник, она их воспитывает. Она над ними. Как же они могут быть лучше ее, больше знать и быть чище ее? Это непорядок. Мало того, они отказывались пресмыкаться, стирать на Нюрку, чистить ей сапожки, штопать чулки. Тогда Нюрка заставляла их мыть полы. Стояла над ними, по пять-шесть раз велела перемывать казарму, клуб, отделы управления.

Прежде Нюрка не была такой, но власть, право карать и миловать испортили ее. Ей стало нравиться угодничество. Тот, кто не угодничал, становился Нюрке врагом.

Было и у кого поучиться. У той же тети Манефы, окруженной активом из шести-семи баб, в основном проворовавшихся торговок. Неугодных, провинившихся затаскивали в штрафной изолятор и бесстыдно пороли тапочкой. Начальство, вроде, ничего и не видело или не хотело видеть. Для него главное — чтобы выполнялась норма, не было убийств и побегов, а если лупишь тапочкой, не рекламируй. Когда Нюрка, подражая товаркам по работе, собственноручно выпорола одну арестантку за то, что у нее было спрятано обручальное кольцо, капитан сделал замечание: зачем в бараке, зачем собственноручно.

Нюрка как-то незаметно научилась материться и вошла во вкус своей почти неограниченной власти. Старшая надзирательница тетя Манефа, глядя на новенькую, одобрительно кивала головой: — Так их, сучонок. Научи их свободу любить… Через полгода Нюрка стала старшей надзирательницей, ей присвоили звание сержанта, В зоне перед Нюркой трепетали, из ШИЗО постоянно слышались визг и крики поротых.

Начальник лагеря, объявляя очередную благодарность, как-то заметил ей: «У вас хоть и семь классов, но если будете стараться, отправим на офицерские курсы». Нюрка едва не всплакнула, представив, как появится в деревне в настоящей офицерской форме. Проревелась потом от счастья вечером, закрывшись у себя.

Она получила отдельную комнату и к ней, в домашний уют, частенько начал захаживать зам по режиму. Главный в надзорслужбе, такой чернявый и усатенький.

Зона, в которой служила Нюрка, была разделена на две неравные части. Большую, где работала она сама, и меньшую, мужскую. Разделял эти зоны коридор из двухрядной колючей проволоки, простреливаемый с двух противоположных вышек, на которых дежурили стрелки-солдаты, а между проволокой бегали овчарки. Посередине была вахта. На ней дежурили самоохранники. Зеки из уголовных, которым доверили функции солдат-стрелков. Они охраняли подобных себе, отсюда и слово — самоохрана.

Мужская зона была очень неблагополучная. Там, во-первых, было много блатных, власовцев, бандеровцев, которые, хотя и сидели по политическим статьям, по сути же были просто бандитами. Там было очень трудно работать, надзиратели и начальство постоянно менялись, зона часто и дико шумела.

Старшая надзирательница сержант Одинцова, то есть Нюрка, по мнению капитана, была человеком волевым, твердым, преданным своей профессии. А раз так, подумала Нюрка, то какая разница, кто под ее началом — мужики или бабы. Захочет — и мужика загонит и выпорет. Если в мужской зоне в надзорсоставе твердых людей не хватает, могут и ее туда назначить. И захотелось ей побывать в мужской зоне, посмотреть на тамошние порядки, прикинуть, как порядок наладить. И Нюрка представила, как она наводит этот порядок, как ее расхваливает майор Люков, как ее направляют на заветные курсы.

Однажды после отбоя она решилась. На вахте кто? Самоохранник. Она для него — гражданин начальник, гражданин старший надзиратель. Тянись в струнку и делай, что велят. Пошла. На ней был зимний бушлат под пояс, с погонами, ватные брюки, валенки, шапка. Нажав где следует кнопку, вызвала дежурного на вахточке самоохранника и приказала открыть дверь. Для пущей важности добавила: «Приказ майора!» И зашагала к стоящей у зоны юрте. А юрта эта была особая, туда не то что ночью, днем без стука не входили.