Поезда уж все знала наизусть. И часы отхода из Москвы, и часы прибытия на ту маленькую станцию. И рассказы Степы вспомнив про дорогу, видела уж себя въезжающей во двор Лазарева. И ночью видела, и днем, и к вечеру.

И томительные дни, и не пустые. Думала, думала и мучилась. Кроме неудачного письма к Виктору, дневник еще писала. И не раз тетрадку в клеенчатом переплете швыряла в дальний угол тесной своей длинной комнатки.

Однажды, близко к полудню, не вставала еще - принесла горничная девушка письмо. По почерку еще узнала Зоя. От Юлии.

«...и к чему было обманывать! Тебя по адресному столу разыскала твоя подруга; помнишь, Люба. Она и обо мне справлялась, и сегодня была у меня вечером, только что ушла. Завтра к тебе. И куда ты так далеко забралась? Ну да это твое дело. Но все-таки не понимаю, что тебе тогда вздумалось...»

Не дочитала. Скомкала. Кинула. В рубашке, босая, с кровати к двери. Звонила. Кричала:

- Извозчика! И счет поскорее! И портплед затянуть... да, да, сейчас можно, через пять минут.

В пролетке сидя, улыбалась по-ребячьи и злилась мгновениями до горечи во рту.

На Курский вокзал приехала задолго до поезда. Пила кофе со сливками. Вкусно. И булки вкусные, и масло, и ветчина. Не раз подходил лакей, и извинялась. То, забывшись, играя, стучала ложечкой по тарелке.

- Вот скоро уж. Вот скоро.

Шептала. Гнала думы мгновенные о тех тусклых днях в длинной той комнате. И думы о сестре гнала. Тогда злилась.

- Первый звонок...

И в залу вошли новые еще, человек десять. Гул мужских голосов и звонкий женский хохот. Но лишь две женские шляпы в маленькой толпе.

Расселись. И узнала Зоя нескольких. И тех двух под шляпами узнала. А шляпы у обеих со страусовыми перьями. На одной черная шляпа и белое перо, на другой белая шляпа и черное перо.

- А ведь красиво...

И тускло-лениво вспоминала, где встречала этих двух. Не здесь были мысли. В мечтах миновался уже вагонный срок. Наемные лошади. Под лунной ночью колокольчик. И ближе, ближе тот дом.

А здесь вот близко хохот, хохот. Те хохочут. Те две. И злобно посмотрела. И увидели-почуяли те. Оглянулись. Сперва одна, та, что с белым пером.

И мужчины начали оглядываться с того стола.

Подошел высокий с бляхой, в белом фартуке.

На стол кинула трехрублевую кредитку и побежала в вагон.

Темно. Душно.

«Но хорошо. Но хорошо. Я к тебе, к тебе».

И плыли сны. И чуть дремала, слыша толкотню врывающихся с чемоданами. И не вглядывалась в чужих, когда отошел поезд, в чужих, сидящих рядом... И горда была спокойная улыбка.

«К тебе, Виктор. После нее, после Юлии, ты ко мне пришел. Сам пришел... Мучил меня... Но ведь ты же и приласкал. Ты тогда простил. А мне и прощать нечего. А я тебе нужна, Виктор. Помнишь, тогда... И долго. Кто душу твою знает, как я знаю? Только со мной можешь не бояться пошлых вопросов и рабских ответов. Кто не забудет, ни на час не забудет, что ты артист? И кто же ближе поймет твою душу?.. И ты будешь со мной, Виктор. И навсегда. К тебе, Виктор! К тебе...»

Часы, часы. То томительно тягучие, неизменные. То вдруг молнией промелькнувшие, будто кем-то проглоченные.

И зажглись скупые огоньки.

И был ли сон? Или так, грезы?

Вот над безмерной гладью ранне-осенних полей царило не низко уж красное солнце.

До станции той маленькой - а поезд там стоит лишь две минуты - меньше часа осталось. И засуетилась Зоя. В окно заглядывала. Но не знала, с которой стороны та станция будет. Спросить? Но стыдно, или... и не спрашивала. Вставала, садилась, взглядывала на свой чемодан.

Рядом шумно отодвинулась дверь. У соседнего купе звонкие голоса тешат себя частыми мигами смеха. Оглянулась. Две шляпы. Черная с белым пером и белая с черным пером. Нахмурилось Зоино лицо. Невольно пыталась припомнить. А те две говорят-щебечут. В коридоре у окна. И вырываются отдельные слова из грохота колес.

Вспоминала, вспоминала. Но мысли о Викторе... и хмурилась. Вдруг услышала:

- Лазарево!.. Лазарево!.. Да не там... вон...

Зоя в коридор. И на близко от тех двух остановилась. Сердце билось непривычно редко, трудно стало дышать. Та, что в черной шляпе, рукой подруге указывала в окно. В соседнее окно увидела Зоя далеко где-то синеющий лес, и будто сверкнуло там белое. Но нет. Миг, и за верстами полей далекий лес.

А те щебетали. И не раз уж слово: Виктор.

Взглянула Зоя в лица тех. Круглыми глазами под шляпы заглянула. И сразу вспомнила. И пошла в дверь крадучись. Но та, что в черной шляпе с белым пером, уколола ее взглядом. Почуяла Зоя и на свой диван кинулась, уши зажав ладонями.

«Да, да, конечно. Как сразу не узнала? Сестра его, сестра. Тогда у этого, как его? У Власа... И нас, кажется, знакомили. А та другая... Чего боюсь! Что могу услышать! Ни страшного, ни обидного...»

Опустила руки. Прислушивалась. Но в коридоре тихо уже. Взглянула. Никого.

И остановка.

Сердитая, чемодан свой и плед таща, увидела опять за близко отодвигаемой дверью тех обеих. Тяжело и неудобно. Нет носильщика. Но и стыдно. Удерживала слезы. Хотелось пройти спокойно-властно. Вещи оттягивали плечи. Кто-то принял, когда стояла уж на нижней ступеньке.

В дверях станции оглянулась. В четырехугольнике окна два розовых личика под роскошными страусовыми перьями. Двигался уже поезд. На нее, на Зою, смотрят через стекло. И рука в белой перчатке на нее указывает. Или почудилось? И не видно уже окон вагона.

Холодно было ехать среди просторов осенних полей под захмурившимся небом. И такой убогой казалась Зое плетушка извозчика. О Лазареве мечтая, видела лишь богатство и красоту в грезах. Слезливый день. Пугливо прыгающие черные птицы. И не видно впереди на далеко тех белых столбов, о которых говорил Степа.

Извозчик говорил что-то не то ей, не то так. Не вслушивалась. Но вдруг:

- ...а то ежели, говорю, к нему, к барину, к Виктору то есть Макарычу, то он в городу. В ночь проехали.

- Как? Уехал? Нет его в Лазареве?

- Стало быть, уехавши.

- Надолго? Куда? В Петербург?

- Какой в Петербург! В город, говорю.

- А!

- И не надолго. Кучеру наказывал на станцию за ним... вот уж запамятовал, не то на послезавтра, не то, стало быть, к пятнице. Да к ночному-то сын у меня выезжает. Сын калякал. Ну мне ни к чему. Запамятовал. Ну, до Лазарева недалечко, все там доподлинно...

- А один он? В город поехал один?

- Один, должно. Ни к чему мне... А надо быть, один. Потому как Никита, сын то есть...

Но Зоя не слушала опять. Губу закусив, молчала, сердясь на себя за то, что спросила, один ли поехал. Томила себя раздумьями, грустью одинокой.

- Уехал... Может быть и не до пятницы... Что же теперь? Назад? Или там ждать? И нужно ли было ехать сюда.

Хотелось плакать. Дождь участившийся помог. Капли его косые, сбоку летящие, в лицо бьют, по лицу текут. Заплакала.