- Как хорошо у вас... Чудно хорошо... И тишина. На сказку похоже...

Дорочка сказала, как вздохнула. Будто кто-то подсказал ей строго: «Разорви молчание! Нельзя так».

- Сказка? Ах, Дорочка! Сказка - она нежна; сказка - она капризна. Белая, снежная. И снежная, и солнечная. Смотреть на нее, не дышать. А то так: снежная и солнечная; дай рукой трону: холодна ли, горяча ли? И обидится, и умрет.

Говорил тихо, кривя губы в усмешку. Злоба-змея просилась в сердце.

«Пусти домой! Пусти!»

Но лаской прощающей звучали слова Виктора. И не выпускал из своей правой правую руку Дорочки. И тешила его холодеющая дрожь вырывающейся руки.

И властно, и ласково, и чуть насмешливо взором взора ее искал-требовал в тихом сумраке, и лицо к лицу близил.

- Сказка, Дорочка? Сказка - Божий подарок душе чистой, безгрешной душе подарок. А грешным сказки нет. Как думаешь, Дорочка? А? Дни жизни сочтены и связаны. Это как бусы. Знаешь, Дорочка, бусы на нитке. Жемчуг белый. Жемчуг...

В сумраке не видела, чуяла близящееся лицо. Страх прожег мгновенный. Руку рванула. Встала порывно. И тотчас опустилась опять, чуть подалее от Виктора. Ноги ослабели и руки. Неосознанно боясь слова его опять услышать, говорила шепотно, торопилась:

- Я приехала, чтоб сказать... меня Раиса послала... Сестра меня просила вам сказать, что первого вас ждут. Туда все съедутся, и вы чтоб непременно. То есть Раиса сказала: если ты, говорит, в Лазарево поедешь, не забудь передать... Я давно сюда собиралась... Посмотреть.

- Да, семейный совет! Как же, как же! Мне необходимо все эти отчеты просмотреть. Жду - не дождусь. Ну да уж скоро. Нам, купцам, без этого никак не возможно. Денежка счет любит. Спасибо за сообщение, Дорофея Михайловна. И передайте, что буду, непременно буду. Впрочем, что это я... Ведь всего несколько дней. Вы же поживете здесь... вместе поедем. Вас ведь тоже на совет пригласили?

Не знала - шепнула ли, подумала ли:

- О, нет.

Тревогу болезненную, обидную зародили слова голоса насмешливого. И не увидел Виктор слез ее в тьме. Услышал Дорочкины слезы, когда прошептала:

- Зачем так...

А Виктор змею в сердце впустил уже. Давний день вспомнился. На высоком берегу Волги в городском саду на скамье тоже сидели, он и Дорочка рядом. И не было тогда лжи, ни памяти о пережитом вместе и загубленном. И вспомнил, что тогда над снегом белым, искристым улыбалось торжественно солнце.

«А ныне вечер; безлунная ночь скоро. И скоро осень».

Подумал словами усмешливыми. Ударил по песку хлыстом. Змее дал волю. Встал. Руку предложил. Безвольно руку свою отдала.

- Пора в дом. Вечер сырой, Дорофея Михайловна.

И руку ее до боли прижимая, шел во тьме аллеи быстро. Чуть поспевала. Тешила Виктора частая дробь каблучков ее высоких по шелестящему песку.

В большой столовой ужин. Цветы в двух вазах на длинном столе. Молочно-бел фарфор длинногорлых ваз, и тонки по ним червонно-золотые нити капризного плетеного орнамента. И вино в графинах хрустальных толстостенных, и в прозрачно-бесцветных, и в лазурно-синих. И лазурно-синя кайма старых тарелок, и золото на них чуть потерлось.

Круглый стол у одного из окон. То чайный столик. Там Паша. Степенно-тихи хлопоты ее. Заварила. Перетирает чашки полотенцем паутинно-тонким. На свет прозрачен фарфор чашек.

- ...Так-то, Дорофея Михайловна. Экстаз и святость - одно. Экстазом в человеке Бог говорит. Бог или дьявол. А вы отрицаете бессознательное творчество.

- Я не отрицаю. Я не понимаю лишь зачем бессознательность, когда бессознательность - это тот же инстинкт. Ведь разум-то выше инстинкта. Сначала инстинкт, потом разум. Если в жизни разум - наш царь, то и в искусстве он же. А если в искусстве инстинкт, а в жизни разум, то... я не понимаю. И тогда то, что вы говорите, кажется мне произвольным оправданием какого-то рокового недоразумения... Ведь искусство-то, конечно, после жизни, то есть из жизни. А

если искусство родилось из реальной жизни, из реальной, где царь - разум, то как же...

Вилку на тарелку положила. Бледно улыбнулась. Счастлива была безмерно. Вот сидит в чудном дворце Викторовой. Дворец сказки, дворец сна. А он, Виктор, какой он добрый, как глубоко понял он ее душу. Вопросами не растравляет рану. И не томит молчанием. Говорит с ней, как с равной. Говорит и слушает. Об искусстве. Об искусстве.

И сказала:

- Конечно, я так далека от искусства... Не так жизнь сложилась... т Жизнь! Жизнь! Что мне жизнь с ее разумом! Разум не дал счастья. Разум позвал человека и обманул. Разум многолик, потому что бесчестен. Разум - торгаш. Или мы не видим жизни народов? Но что счастье? Пусть не дал счастья. Трагедия выше счастья. Но разум не дал красоты. Разум мирится со всяческим уродством. Тот разум, о котором вы говорите, разум - хозяин человечьей жизни, А экстаз, о котором говорю, это не инстинкт в вашем смысле. Сначала инстинкт, потом разум, потом экстаз. Экстаз - корона. Да, да... Если разум - одежда, просто одежда от холода, то экстаз - корона и порфира.

- Но позвольте... Корона, говорите... Но нужна ли вообще корона и порфира? То есть мысль о них? Если конечное благо - равенство и свобода, то подобные убеждения способны лишь затормозить... А ведь в ваших словах не только подтверждение факта, да и сам факт сомнителен... Нет. В ваших словах мечта. Роль искусства, конечно, служебная роль. И если мы теперь, при несовершенном строе, позволяем говорить поэтам, что они цари и боги, то ведь со временем всякая мечта о короне и порфире...

- Корона и порфира! Не меньше!. Творчество всегда тиран. И только тиран. Вдохновение, творческое вдохновение... да, оно похоже во многом на переживание дикаря, но внешне похоже. Лампа на балконе светит сильнее, чем луна. Но ведь это же не обманывает. В минуту дикого испуга выезженная лошадь помчится так же, как и дикая. Разум! Разум! Ха-ха! Земля покрыта тысячами храмов... да, я говорю, о простых церквах. Разум лживо мирится. Смотрите, смотрите. Такая вот картина. Существо, для которого лишь житейский разум - бог, идет сейчас вот, к ночи, хоть там вон, по селу. То существо нашей жизни не знает. Пусть с другой планеты, что ли. Но разум его - наш разум. И ничего больше у него, кроме разума. Идет, расспрашивает... Ну, хотя бы вас расспрашивает. Это что у вас? Это, отвечаете, дорога; по ней ездим. А это что? Это избы, в них люди живут. А это, ответите, церковь. Что такое церковь? Там тоже живут? Нет, это для Бога. У вас там Бог живет? Ну, предположим, вы ответите: нет, там никто не живет, это так только. Тогда существо-незнакомец вас спросит: так зачем же они в избах ютятся, когда большой каменный дом пустой стоит? Ну что вы незнакомцу ответите?

- Как что? Расскажу о предрассудках...

- И он поймет?

- Конечно, поймет. История...

- Да ведь не поймет он, незнакомец-то. У него только разум. Поймите: только разум. Он как вы, как я, но кроме разума, кристально стройного и прозрачного, у него ничего. О предрассудках он и не слыхал, как не слыхал, конечно, ни об инстинкте, ни об экстазе.

- Тогда... я не знаю...

- Ну, а как ему, незнакомцу, объяснить наше искусство?

- Но он сам поймет. Искусство ведь не предрассудок.

- Боюсь не поймет он вас. Как и меня не поймет. Если искусство не водевиль, не конфетная коробочка, то оно трагедия. Так лишь и быть должно. А трагедия - что такое трагедия, как не результат несовершенства... автором признанного несовершенства и слабости... Творчество всегда есть крик побеждаемого. Да, да! Крик, вопль побеждаемого. Что не так, то шарлатанство. Лежит, и нога победителя на горле... Тогда крик души...

- Но вы себе противоречите...

- Во-первых, я люблю себе противоречить. А во-вторых, сегодня как будто этого не случилось... К сожалению... Паша! Ты куда? Нет, останься. Кофе есть?

- Готов. Я бы уж пошла...

- Нет, останься. С нами сядь. Сюда.

Дорочка против Виктора. Посреди длинников оба. Почти что на угол Паша села, чашку пред собой поставив. Ложечкой чуть шевелит, лениво подчас по стенам глядит, без страху взором мелькая по лицам тех двух. А Дорочка опять вспомнила свое смутное. И омрачилось ее счастье. Локоть на скатерть, щеку на ладонь смотрел Виктор на Дорочку. Мгновенным взглядом на Пашу, потом опять на Дорочку, подолгу.