Он схватил полотенце, висевшее на заборе.

— А я вот на заводе работаю. Учеником слесаря. И здесь живу, в этом доме. Хороший дом, верно?

— Хороший. — Она посмотрела на окно верхнего этажа. — Ты там живешь?

— Да. Как вы угадали? Называется мезонин. Может быть, вы зайдете?

Она согласилась, и он повел ее в мезонин по ступенькам, скрипящим на все лады. Он сообщил, что эта лестница за свои музыкальные качества называется «бандурой». Под ее аккомпанемент он сообщил, что живет в комнате, которую раньше занимала Марина со своей мамой, и что владелец всего мезонина, Володька Юртаев, очень хороший парень. Больше ничего он не успел сообщить, потому что «бандура» скрипнула своей последней ступенькой, и Сеня распахнул дверь в свою комнату и включил свет.

Очень хорошая комната, с большим окном и дверью на балкон. Старые, выцветшие обои, низкий потолок из потемневших досок и очень чистый пол. Мебели было немного: кровать под серым одеялом, столик, покрытый пестрой скатертью и поверх скатерти еще и газетой. Кроме этого стояли две табуретки и стул, покрашенные одной и той же зеленой краской.

— Не хватает инструмента, — сказала Елена Сергеевна и сама не заметила, что это замечание прозвучало как вопрос.

А Сеня заметил, но от ответа уклонился.

— Был тут инструмент, Маринкина мама из театра привезла. Обратно забрали.

Тогда она прямо спросила:

— Скучаешь?

Он ничего не ответил.

Она подошла к балконной двери. Внизу, как зеленый ковер, расстилался большой двор, огороженный забором. За ним неясно вырисовывались еще дворы, такие же большие и темные, и везде среди оголенных деревьев деревянные и, редко, каменные дома.

— А ты вырос за это время. Совсем взрослый стал. На заводе нравится?

— Когда как. Ребята у нас хорошие. Очень хорошие. Таких дружных я еще не встречал. Вы бы их видели! А дисциплина — не то что в училище.

Елена Сергеевна прошла через всю комнату к столику и села на зеленый стул. Она сразу отметила увлеченность своего бывшего ученика новой обстановкой, новой работой, а больше всего новым коллективом. Она умела понимать простые человеческие чувства и порывы. А самое трудное и самое сложное в человеческом поведении — именно вот такие простые чувства.

— Что ты там делаешь, на заводе? Пушки?

Он сидел против нее, положив потемневшие от работы ладони на колени.

— Пушки? Нет, не только. Мирная продукция. Вот что.

— Какой-то ты угловатый стал. О пальцах и говорить нечего. Гаммы не сыграешь.

Ей показалось, что в его глазах мелькнуло недоумение. Он пошевелил пальцами и спросил:

— А надо?

И его недоумение, и этот вопрос очень обрадовали Елену Сергеевну. Она торопливо проговорила:

— Ты сам очень хорошо знаешь, какой музыкант мог бы из тебя получиться. И как я в тебя верила.

— Гамму-то я сыграю. — Он снова улыбнулся. — Мне мастер говорит, что у меня пальцы так развиты, как у хорошего слесаря. Он даже подумал, что я уже и прежде работал слесарем. А я сказал ему, что я музыкант и что пальцы оттого так развиты. Оказывается, одно другому помогает. Гамму сыграю, а больше, наверное, ничего.

— Не знаю, — перебила его Елена Сергеевна. — Музыка не терпит совместительства.

Он не ответил, и она замолчала, смущенная и его радостным удовлетворением своим новым положением, и его уверенным тоном, и тем, что он так вдруг вырос и возмужал. Когда была их последняя встреча? Полгода с той поры не прошло, а можно подумать, что, по крайней мере, пять лет. И это сделала с ним не музыка, а работа на заводе. Самостоятельность. Вот чего не хватает в училище. Студентов мы все еще считаем детьми. Недорослями. А тут человек вдруг встал на ноги.

С музыкой покончено. Это она отметила почти в самом начале разговора и ничего не стала говорить о возвращении в училище. Хотя это было то самое главное, с чем она пришла сюда.

Приступая к другому делу, она осторожно спросила:

— Про маму узнал что-нибудь?

— Нет, ничего не узнал еще. Дали мне адрес командира партизанского отряда, где она воевала. Написал я ему, уже давно, и никакого нет ответа. Да и не очень-то жду. Адрес-то московский, а он, скорей всего, на фронте. А куда еще писать, я не знаю. Нет, скорого ответа я не жду. Да и вообще…

Тут он заметил, как Елена Сергеевна улыбнулась одними только глазами и постучала ладонью по столу. Так она стучала о крышку рояля, если ученик начинал фальшивить. Значит, он не то сказал? Соврал? Сеня и сам знал, что соврал, — разве он перестал надеяться на встречу с мамой? Да он только этим и жил!

— Дай мне адрес этого командира, — потребовала Елена Сергеевна. — Я должна сама написать ему.

Она это так сказала, что Сеня и не подумал даже, по какому праву бывшая его учительница вмешивается в его личное дело.

— А надо? — спросил он. — Я ведь и сам все пробью.

— Да, я знаю тебя. Ты тоже знаешь, что если я решила, то все равно своего добьюсь.

Она не сказала, что это решение пришло только сейчас — в конце концов, какое это имеет значение, когда оно пришло? Решила — значит, должна сделать, вот что главное. И Сеня дал адрес Бакшина.

Потом он пошел провожать Елену Сергеевну. По дороге она расспрашивала о его жизни и вспомнила про Асю.

Он рассказал, что они с мамой недолго прожили в Ульяновске, а потом, когда отца выписали из госпиталя, все вместе переехали в Саратов. Ася пишет часто, собирается после школы поступать в медицинский.

— Хорошая она девочка, — сказала Елена Сергеевна. — Вот мой дом. Запомни и приходи всегда, когда надо или когда просто так захочется поговорить. — Хотела еще добавить: «А может быть, ты еще подумаешь о музыке?» — но смолчала. Такой вопрос человек должен решить сам. Без нажима и без подсказки.

Глава восьмая

В РАЗНЫХ ДОМАХ

САШКА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Сашка — человек осмотрительный, расчетливый — еще в дороге начал интересоваться, как проехать в тот леспромхоз, где живет бывшая партизанская радистка Валя Шагова. Сама Валя писала ему, что это совсем недалеко, всего около сотни километров от станции, где ему надо сойти с поезда. Ничего себе «недалеко»! Привыкли они там, в своей тайге, к простору, вот и размахиваются. Широко живут, должно быть.

Отправляя Сашку «на задание», Бакшин только и сказал: «Посмотри, как он там живет, этот Емельянов, все разузнай и доложи мне. А ему скажи, пусть едет к нам, в Москву. Да и сам приезжай, у меня жить не захотите, в общежитие устрою». Расспрашивать Сашка не посмел, так и отправился к Емельянову, располагая только собственными догадками да смутными намеками, вычитанными из письма Натальи Николаевны. Но она и сама лишнего слова не скажет, да и Бакшину не позволит. Комсомолочка Наташа. Как это он, грозный командир, покорился ей? Это уж совсем непонятно.

Так что очень немного он сможет рассказать Семену Емельянову о его матери. Он надеялся только на Валю, которая, по его расчетам, должна знать больше всех. Радистка — самый доверенный у командира человек. Да, должно быть, и Шагов ей сказал все, что знал.

Кроме того, у Сашки еще был и свой интерес, касающийся его собственного устройства в предстоящей гражданской жизни. Пора ему подумать, как дальше жить: учиться надо — это уж обязательно, ну и поработать придется. Эти вопросы он также надеялся разрешить при участии своей партизанской сестры, как она сама назвала себя. Другой родни у Сашки не осталось.

Третьи сутки ехал он в общем вагоне, со всеми перезнакомился и почти со всеми почаевничал, ведя неторопливые вагонные разговоры. Едва он начинал расспрашивать про леспромхоз, как сейчас же находились знатоки, и, конечно, каждый знал дорогу лучше всех остальных и каждый советовал Сашке прислушаться только к его советам. А потом, позабыв про Сашку, они начинали слегка пощипывать один другого, замечая: «Вот вы спорите, а в тайге, видать, никогда и не бывали», на что следовал ответ: «Сами вы не бывали, у меня сестра в Усть-Веснянском леспромхозе замужем за поваром». На другой день спор перекинулся в соседний вагон, а к вечеру проводница привела из соседнего вагона суетливого старичка-лесовичка: