И улицы, полосатые от длинных синих теней, тоже казались скучными и пустыми.

У кладбищенских ворот Сеню ожидали два парня. Он их сразу узнал: Володя Юртаев и Олег. Узнал и обрадовался, но поздоровался равнодушно и снисходительно, чтобы им в голову не пришло, до чего он рад этой встрече.

— Здорово.

— О! — встрепенулся Юртаев. — Проводил?

Они оба поднялись и начали похлапывать Сеню по плечам и по спине.

— Как ты тут живешь? — спросил Олег жизнерадостно, а сам все оглядывался на белые кладбищенские ворота и нетерпеливо топтался на месте.

В широком проеме ворот видна была избитая, давно не чиненная дорога, уходящая в черную массу кустов. По сторонам дороги, размытые сероватым туманом, белели кресты, широко распахнувшие свои каменные и железные объятия; лежали плиты, окруженные решетками, и над темными кронами тополей чернел в небе купол с воткнутым в него крестом. Какая-то неземная опустошенность лежала на всем. Хотелось говорить шепотом, но еще больше хотелось уйти отсюда подальше.

— Живу, — ответил Сеня. — Привык и живу…

— Балда ты! — весело продолжал Олег.

Но Юртаев осадил его:

— Чего ты расплясался, Шаляпин? У тебя там вещи какие-нибудь есть? — спросил он Сеню.

— Есть. Почему он — Шаляпин?

— Давай. Десять минут на сборы.

— А зачем?

— Давай без дураков. Тебе завтра в первую смену. Учеником слесаря. Вот вместо этого типа. Он, понимаешь, в Ленинград уезжает. Вызов получил. У него какие-то там данные. Голос. Козлетон. Маринина мать его вызывает. Счастье прет человеку в обе руки. Шаляпиным будет.

— Марина уехала? — Сеня вздохнул. — В Ленинград.

— Уехала, — невесело ответил Юртаев и тоже вздохнул. — Теперь ты в этой комнате жить будешь.

— Вот как все определили. А меня и не спросили, — усмехнулся Сеня. — Все-таки надо бы, для порядка. Человек я все-таки…

Но Юртаев сразу прекратил его стенания, сказав:

— Да, решили. Ася и мы все, весь наш дом. Так что…

Отступив подальше в сторону, Олег сообщил про Юртаева:

— Врезался в Маринку.

— Схлопочешь, — хмуро предупредил Юртаев.

— Честное слово, — не унимался Олег. — Сирень во дворе всю обломал, букеты ей на балкон кидал. А на вокзале вот так руку к животу прижал и на весь перрон: «Вы увозите мое сердце!» Все даже обернулись…

Он громко и как-то очень ненатурально засмеялся, но видно было, он отчасти завидует Юртаеву.

— Ты это что? — спросил Сеня. — Ты подавился, что ли?

— Я смеюсь. Смотри — герой-любовник.

— А ты дурак-любовник. — Сеня отвернулся.

За его спиной Олег свистнул:

— Тю! Да вас пара таких. Ты ведь тоже в Аську…

— Володька, — спросил Сеня, — дать ему в морду?

— Не надо. Голос пропадет. Заикаться будет. Иди собирайся. Да поживее.

УГАРОВА УЛЫБАЕТСЯ

Вернувшись из командировки только в начале июня, Елена Сергеевна прежде всего решила разыскать Сеню Емельянова. Перед самым отъездом она на всякий случай еще раз поговорила с непробиваемой Угаровой, надеясь на ее материнские чувства. Она с этого и начала:

— Вы сама мать, у вас взрослые сыновья…

— Не понимаю я тебя, Иванова, о чем ты все хлопочешь, — перебила ее Угарова. — Да не тронем мы твоего Емельянова…

Разговор происходил в директорском кабинете, куда Елена Сергеевна попросила вызвать Угарову.

— Да, — глубокомысленно и в то же время совсем не уверенно заметил директор, — мы на педсовете…

— Никакого решения педсовет не выносил, — мягко, но решительно напомнила Елена Сергеевна. — И я требую восстановить его во всех правах.

Но ей так и не удалось добиться ничего определенного. Директор только и пообещал вызвать Емельянова и поговорить с ним и тут же поручил Угаровой все это устроить.

Из командировки она написала Угаровой, но ответа не получила. Сениного адреса она не знала, и поэтому надо было начинать с училища. Везде, и в коридорах и в классах, было по-летнему пусто. На месте оказалась одна только секретарша Пашенька. Увидав Елену Сергеевну, она прижала руки к своей пышной груди и звонко всхлипнула. Похоже было, что сейчас заплачет, но вместо этого она загадочно улыбнулась:

— Угадайте, что случилось?

Елена Сергеевна насторожилась:

— Плохая я отгадчица. Ну, говори, что?

— Директора нашего сняли, вот что! А Угарова-то! — Тут Пашенька покачала головой и начала оглядываться по сторонам….

Это известие удивило Елену Сергеевну гораздо больше, чем то, что его — неумного и безвольного человека — когда-то назначили на такую должность и так долго терпели. А терпели еще и потому, что директора прочно поддерживала Угарова, которая считала и даже говорила, что директору много ума и не требуется, что для всякой умственности существуют преподаватели. От директора требуется представительность и полное подчинение вышестоящим органам. Что же теперь случилось с Угаровой?

Пашенька снова улыбнулась, но теперь еще загадочнее.

— Никогда не отгадаете, что она задумала.

— Тут и отгадывать нечего, — глаза Елены Сергеевны потемнели. — Задумала сама стать директором.

— Да. И уж теперь не скрывает этого. Неужели добьется? Тогда она всех тут заест!

— Глупости, этого никогда не будет, — решительно проговорила Елена Сергеевна и спросила, не знает ли Пашенька, как разыскать Сеню Емельянова.

Пашенька не знала. Она только рассказала о том скандале, который учинил Сеня на прощание. После этого Угарова с особым старанием начала пристраивать его в детдом, удалось это ей или нет, Пашенька не могла сказать. Но Елена Сергеевна знала, что Угаровой многое удается, умеет она устраивать всякие неприятности людям, имея при этом, как она была уверена, намерения самые добрые. Она на самом деле думала, что, определяя бесприютного парня в детдом, она тем самым оберегает его от вредного влияния. Спасает его. Занять пост директора музыкального училища ей надо было не для себя, не для каких-либо там своих корыстных целей, нет, только для пользы дела. И тут она пошла на все.

Оказалось даже, что Угарова умеет улыбаться. Первую улыбку она подарила секретарше Пашеньке. Вошла, бодро проговорила: «Здорово, девушка!» — и, честное слово, улыбнулась. Блеснула металлическими зубами. Потрясенная Пашенька сейчас же поделилась этой новостью с уборщицей — никого больше поблизости не случилось.

Скоро все педагоги и технички испытали на себе ошеломляющее действие этой улыбки из нержавеющей стали. А Угарова на этом не остановилась. Она завлекала в пустующий директорский кабинет кого-нибудь из педагогов для душевных собеседований и всем говорила, что скоро в училище все изменится к лучшему. «А уж ты-то не беспокойся, хорошим и преданным работникам будут созданы все условия».

Рассказав все это, Пашенька вдруг испуганно замолчала: в пустом коридоре гулко прозвучали шаги. Угарова. Вошла, стремительная, и еще на пороге ослепительно улыбнулась.

— О, Иванова. Как съездила? Пойдем, поговорить надо.

В директорском кабинете она сразу приступила к делу.

— Слышала о наших событиях? Не справился человек, не оправдал своего назначения. Да что тебе много-то рассказывать, сама все знаешь. Будем надеяться, теперь дело улучшится…

Но тут разговор сразу потерял свое радужно-перспективное направление.

— Вот что, — черные глаза Елены Сергеевны сузились, но голос, как всегда, звучал сдержанно. — Я думаю, вам лучше отказаться от этой мысли.

— Что ты, Иванова! Какие у меня мысли? Никаких таких мыслей у меня и нету! Ты там всякие сплетни не подбирай.

Тогда Елена Сергеевна прямо заявила:

— Директором училища вы никогда не будете.

— Кого поставят, тот и будет. А про меня мало ли что плетут. Секретарша это вам наговорила. Не всем я угодница. Ох, не всем.

— Об этом я узнала в исполкоме, — сказала Елена Сергеевна, чтобы не выдавать Пашеньку. — Так что это не сплетня.

— Если у них есть такая мысль… — начала Угарова, но не договорила.