Глядя на небо, к которому приближался Ожгибесов, Кузька, как всегда, глубокомысленно говорил глупости:

— Заметил я, когда человек в гору идет, то шибче всего задницей работает. Это уж как закон.

Помолчал и снова:

— Интеллигентный человек. Такого приятно по морде лупить. Все примет и даже не утрется.

Сеня уже привык молча выслушивать Кузькины слова и не обращать на них внимания. Тем более что сам Кузька и не требовал ответа. Просто он молол всякую чепуху, какая придет в его голову. Но тут Кузька вдруг сказал:

— Ловкач… — и одобрительно покрутил головой.

— Ты что? — спросил Сеня.

— Я тут кое-что подслушал, хотя и не все понял из его разговора. Они, психи, все хитрые. Он что? Из госпиталя удрал?

Сеня не ответил. Кузька посоветовал:

— Если у тебя котелок варит, сообрази, какой тут случай, какая тебе выгода. Ты про этот факт сообщи, куда надо. Вот ты у них и свой человек. И тут тебе все удовольствия предоставят…

Со всей силы Сеня оттолкнул урода. Кузька упал, отчаянно забился, покатился к речке, и там удалось ему остановиться, уцепиться за какой-то кустик.

— Ух, зверь! Ух, подлюга-зверь! — прохрипел он и, опершись на руки, с трудом поднял свое тяжелое тело.

Не слушая его, Сеня пообещал:

— В другой раз, смотри, только заикнись про это!..

— А если я тебя, подлюгу?..

— Меня не за что.

Отдышавшись, урод неожиданно для Сени рассмеялся и одобрительно сказал:

— Вот ты, значит, какой! Молодчик. Ну, лады. Давай, коли так, замиримся.

Сеня ничего ему не ответил. Спустившись к речке, он начал мыть руки. Похвала урода совсем его убила. Докатился! Надо сегодня же уйти отсюда. Куда — он еще не решил. Домой? К Юртаеву? В детдом? Все равно, только подальше от этих мертвых людей.

А Кузька вдруг сказал:

— Девчонка твоя, гляди-ка! Красное какое катится.

Сеня оглянулся. Да, Ася. В своем старом красном свитере отчаянно бежит по зеленеющему отлогому склону. Он перемахнул через речонку и побежал к ней навстречу.

Ася схватила его руку:

— Ожгибесова видел? Он тебе все сказал? Вот как все получилось отлично. Совсем как мы с тобой думали. Видишь, как все хорошо. И еще такая у нас новость: у нас теперь у всех такая радость! Мама смеется и плачет, переживает и за тебя и за нас. Ох, да ты еще не все знаешь! Вот тут, — она положила ладонь на вздрагивающую от быстрого бега грудь, — тут у меня письмо… Скорей убежим отсюда куда-нибудь!

Они побежали вдоль Лягушихи к мосту. Давно уже кончилось кладбище. По склонам оврага шла работа. Люди вскапывали землю, насыпали и укрепляли террасы под огороды. Живая работа. Здесь Ася с разбегу упала на траву.

— Слушай, — торопливо заговорила она, — вот письмо, папа нас к себе зовет. И мы ему все простили. Оч хорошо! Читай сам…

Да, и в самом деле все было «оч хорошо». Сеня поспешно прочитал письмо.

Ася спросила:

— Что тебе рассказал Ожгибесов?

От Аси скрывать ничего не надо, но, оказывается, она знала больше, чем Сеня. Кроме того, Ожгибесов дал ей домашний адрес командира партизанского отряда, который все доподлинно знает о Емельяновой.

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, СЕНЯ!»

— Мы все простили, — повторила Вера Васильевна, поглядывая то на дочь, то на Сеню своими радостными и удивленными глазами. — Он нам написал, и мы простили. Правда, как хорошо?

Она так вся сияла счастьем и так была энергична и требовательна, что не соглашаться с ней никто бы и не подумал. Эта счастливая уверенность в том, что теперь все должно быть хорошо, помогла ей преодолеть все трудности, связанные с увольнением и переездом. Ей все только помогали, и никто с ней не спорил. И Ася, хотя и знала, что мама первая написала отцу и только после этого он решился попросить прощения, нисколько не осуждала ее за это.

— Это просто чудо, — говорила Вера Васильевна, — письмо пропутешествовало по всему фронту и нашло его в госпитале. На Волге, в Ульяновске. Чудо! И вот ответ.

Сеня все это уже знал от Аси и читал письмо, поэтому почти не слушал, что говорит Вера Васильевна. Но вдруг он услыхал:

— Это твоему папе спасибо.

— Как папе?

И Ася тоже удивленно подняла брови.

— Да, это он меня жить научил, за счастье бороться. И до него многие меня учить брались, да не могла я их слушать. Мне все советовали в часть написать, чтобы его заставили в семье жить, чтобы принудили. Господи, да разве через зло можно добиться любви или счастья? Злом только мстить можно. А папа твой сказал, как сейчас помню, что за настоящее счастье только добром и любовью бороться можно. Да, я ему первая написала.

Она снова рассмеялась, хотя сама говорила, что им придется нелегко в чужом городе, с мужем-инвалидом, без денег и без своего угла. Очень тяжело. Но все это такие пустяки…

— Мама, мама, — проговорила Ася, не выпуская Сениной руки, — я ведь ничего, ничего не знала. Ты самая из всех оказалась умная.

Вера Васильевна увидела их накрепко сцепленные руки, притихла и задумчиво спросила:

— Сеня, а если мы пришлем вызов тебе, приедешь к нам? Вот устроимся как-нибудь и пришлем. А?

— Вы же знаете… — начал Сеня, но она снова засмеялась и замахала руками:

— Да, конечно, да. Тебе нельзя менять адреса, пока не разыщешь маму. Тогда жди от нас писем, будем писать, как условились: гостиница, Митрофановой, для тебя.

— Нет, — сказала Ася, — будем писать на Юртаева. Я договорилась.

— Когда ты все успеваешь! — удивилась мама.

Оказывается, Ася не только обо всем договорилась, она и все Сенины вещи, которые хранились у нее, передала Юртаеву.

Через несколько дней Сеня стоял на верхней террасе дебаркадера, густо забитого провожающими. Но ему удалось протиснуться к перилам, как раз против того места, где Ася ожидала его, стоя на палубе парохода. Пароход был большой, старый и очень вместительный, как и все старые пароходы, когда заботились не столько об удобствах, сколько о том, чтобы взять побольше пассажиров. И на этот раз пароход был так перегружен, что Ася с мамой смогли устроиться только на палубе.

Сеня стоял и думал: вот сейчас отчалит пароход и оборвется последняя тоненькая ниточка, привязывающая его к Асе. Когда он сказал об этом, Ася вскинула голову и гневно прокричала:

— Нет, нет, нет!

Если бы не последние минуты перед расставанием, она бы ему задала жару, показала бы ниточку. Она и сейчас, сквозь слезы, сделала это:

— Ниточка! Глупо ты придумал. И довольно тебе прятаться. Мы с тобой канатом связаны, вот таким, а совсем не какой-то ниточкой. В общем, все я Володе Юртаеву рассказала. Да, да, да! И можешь кричать на меня. Никогда у нас ничего не порвется! Выброси из головы!..

И он в ответ тоже начал кричать, что она очень много забрала власти и что он не позволит… А что он может не позволить, если она сейчас уедет, и может быть, никогда больше не увидит его? Глупо как. Хорошо еще, что она ничего не расслышала, потому что кругом все тоже кричали, каждый свое. А может быть, расслышала, но не обратила внимания. Но он-то все понял, что она ему сказала и что хотела сказать.

— Ты мне только напиши все, что с тобой приключится. А я тебе сразу отвечу. И обязательно напиши Бакшину. Адрес не потерял? Я тебя очень прошу.

Она еще что-то сказала, но уже тихо, так, что Сеня ничего не услыхал, но все понял. Она еще на берегу, целуя его на прощание и захлебываясь слезами, проговорила эти же слова: «Я тебя люблю и всегда буду…»

Но Асина мама услыхала. Она засмеялась и помахала Сене рукой. А потом она прижала Асю к себе и, все еще улыбаясь, что-то ей сказала. Отстранившись от матери, Ася вызывающе и строго выкрикнула что было голоса:

— Я тебя люблю, Сеня!

И улыбнулась дрожащими губами.

Пароход ушел. Наступила тишина, и люди, устав кричать, волноваться и плакать, разбрелись кто куда. Солнце разбросало по воде розоватые веселые искры, но поднялся ветер, прокатился вдоль реки и, как под метелку, все подмел. Вода посинела и стала глубокой и скучной.