Именно эта молодая женщина в солдатской одежде привлекла Сенино внимание. Невысокая, плотная, она неторопливо шагала за тележкой, недоуменно поглядывая кругом. Недоуменно и, пожалуй, требовательно, как будто спрашивала: «Кто тут смеет помирать в такое время?..»

Она и на Сеню посмотрела очень требовательно, и ему даже показалось, будто она удивленно подняла брови. Наверное, просто показалось, потому что она сразу же отвернулась и поправила новенькую пилотку на пышных волосах.

Одна из баб-могильщиц сказала:

— Старуху Гуляеву привезли.

Простуженный прохрипел:

— Крепкая была фамилия. Сам-то Гуляев первейшим мастером по пушечному делу был. Уральский корень.

— Девочки-то красивенькие, в бабку.

— Девчонки фамилии не продолжители. Сироты тем более.

— Да что ж ты без времени девчонок сиротишь? — возразила могильщица. — Отец-мать поди-ка живы.

Ю. Рак строго заметил:

— Из лагерей редко живыми выходят. Контрики тем более. Прекратить обсуждение.

— Это можно, — с готовностью согласился один из могильщиков, но тут же сообщил: — А фронтовичка-то, глядите, с брюхом!

Это замечание подействовало на женщин почему-то больше, чем окрик начальника, они притихли и долго, пока не прошла похоронная процессия, задумчиво смотрели на фронтовичку. Потом одна понимающе и очень сочувственно проговорила:

— Жизнь свое берет, хоть война, хоть что.

— Вот и родит человечка, — в тон подруге добавила вторая.

— Мужиков-то у них там на каждую сотня, — вздохнула первая.

— Тыща!.. — воскликнул один из могильщиков.

На него никто не обратил внимания. Старшая проговорила:

— Пошли, бабы. Чего ей ждать-то, старухе Гуляевой?

— Спокойно, — осадил ее Ю. Рак. — Некуда ей торопиться, успеет на тот свет — там кабаков нет. Итак, значит, времечко наше катится, и нам надо это явление природы учитывать…

Сене надоело слушать эту болтовню, и он тихонько отошел в сторону. За домом сел на завалинку. Между могил крался пестрый, рыжий с черным, кладбищенский кот, такой же сытый и нахальный, как и все, кто кормился около человеческого горя. Пришел Кузька Конский. Поморгал набрякшими веками. Спросил:

— Когда война, то все рубят на дрова. Даже кресты. Отчего такое?

— Наверное, оттого, что нет дров, — нехотя ответил Сеня, зная, что сейчас услышит что-нибудь глубокомысленное и глупое.

— Нет. Оттого, что когда война, то все можно. Понятно? Если уж убивать можно, то все остальное чепуха. Самый главный запрет в жизни — это убийство. А если человек видит, что убивать разрешено и даже надо, то чего же ему?.. Когда на человека цена снижена…

Сеня проговорил:

— Жизнь — самое дорогое.

— Это люди сами выдумали для своей утехи. Человек ничего не стоит. Самый дешевый товар. Вот отчего и рубят все на дрова. Даже кресты.

Сене показалось, будто Кузькины слова похожи на мертвецов, которых забыли похоронить и они неприкаянно бродят вокруг. Вот уже второй день пошел, как он обосновался на кладбище, и чем дальше, тем противнее было тут оставаться, но уйти было некуда. Кому он нужен? Только таким, как Кузька. Невелика же ему, такому, цена. Но зато здесь никто его не тревожит, не угрожает, никто не стремится устроить его судьбу, не навязывает своих правил жизни. Кузька? Нет, он ничего не навязывает, он просто портит воздух, и если не обращать внимания, то ничего, можно пережить. Приходится терпеть. Он и терпел целый день, а потом начал срываться и говорить злые слова, стараясь обидеть Кузьку.

Сейчас он сказал:

— Кресты эти ты сам же и продаешь. Я ведь видел.

Но Кузька ничуть не обиделся.

— Вот и дурак. Если кому я не продам, то они ночью сами возьмут. Это уж закон жизни: какого товару в продаже нет — тот больше и воруют.

— Так уж все и воруют?

— Не все, конечно. Если все воровать станут, то у кого же красть? Нет, честных еще много.

Сначала Сеня думал, что если молчать, то Кузьке надоест говорить, но скоро убедился, что это неверно. Он все равно говорил.

— По-всякому люди воруют: кто силой, кто хитростью, а больше обманом. На том жизнь вертится…

Он продолжал говорить даже тогда, когда Сеня встал и пошел от него. Он тоже побрел за Сеней, раскачиваясь и сильно отмахиваясь длинными руками.

— Жизнь вертится, а людишки помирают один за другим. Все вот тут лягут, под кресты, под звездочки. Рядом будут лежать: злые и добрые, начальники и так просто, неизвестные люди. И на каждую могилку я, захочу, плюнуть смогу.

Он и в самом деле плюнул на чью-то могилу.

— Вот, видал?

— Дурак ты, — не оглядываясь, сказал Сеня и вздохнул, зная, что и на это Кузька не обидится. Ничем его не проймешь.

Ю. Рак все еще стоял на высоком крыльце, заложив ладонь за борт кителя и пронзительно глядя куда-то вверх. Его ежиковые волосы стояли непоколебимо, как проволочные.

— И он тут ляжет когда-нибудь. И я приду и плюну на его могилку, если захочу.

— А за что же? — спросил Сеня.

— У каждого человека есть за что.

— А если он на тебя?

— Он? Нет. Начальники над живыми любят покуражиться. Мертвых они уважают.

«ЭЙ, ПАРЕНЬ, ПОГОДИ!..»

Широко расставив ноги в солдатских сапогах, фронтовичка стояла на каменных плитах паперти. Правая рука, согнутая в локте, кулак под высокой грудью — как будто все еще сжимает автомат. На груди две медали. Стоит, как часовой. Что она охраняет?

Из распахнутых дверей доносилось певучее бормотание и возгласы попа Возражаева. Иногда старухи подпевали ему скулящими, повизгивающими голосами.

Увидав Сеню, фронтовичка спросила:

— А ты тут зачем?

— Живу я здесь.

— Разве на кладбище живут?

— Некоторые живут, которые здесь работают.

— Ты здесь работаешь! Почему?

Почему… А разве он знает, почему. Не желая отвечать на этот вопрос, заданный, как он считал, из простого любопытства, Сеня поднялся по каменным ступенькам и независимо прошел мимо нее прямо в церковь.

Сначала ему показалось, что в церкви очень темно и желтенькие язычки свечей только усиливают мрак. Потом он разглядел толстые пыльные столбы света, падающего из-под купола. А вот и сестры, они прижались друг к другу, и младшая крепко держится за локоть старшей. В ее испуганно расширенных глазах дрожат желтые огоньки. Черные старухи без движения стоят вокруг гроба, который словно плывет по волнам пыльного света.

Поп упругими шагами расхаживал около гроба, размахивая пустым кадилом. Он выпячивал грудь и поглядывал на девушек озорными блестящими глазами. Округляя румяный рот бабника, он бархатным голосом напевал что-то не очень скорбное, а, скорее, вкрадчивое, одурманивающее. На фоне тонкого старушечьего скулежа это выходило особенно противно, и было что-то стыдное, нечистое в том, что здоровый, жирный парень заодно с этими черными старухами.

«А ты тут зачем?» — снова зазвучал голос фронтовички, и, как недавно на паперти, он застал Сеню врасплох. Зачем он тут? И снова этот вопрос поднял в его душе темную бурю протеста против несправедливости, которая загнала его сюда. Мысль о собственной глупости еще не приходила ему в голову.

В волнах солнечной пыли плывет поп. В своем черном переливчато-поблескивающем балахоне он напоминает нахального голосистого петуха, скликающего куриное стадо. Но вот он, заглушая старушечий хор, громко запел ликующим и в то же время скорбным голосом. Под каменными сводами гулко застучали шаги. Еще не оглядываясь, Сеня понял, что это идет фронтовичка, и он сразу же решил, что идет она за ним.

Он обернулся. По солнечной дорожке, что пролегла от дверей почти через всю церковь, шла фронтовичка. Солдатские сапоги стучат по каменным плитам пола. Пилотка прочно сидит на пышных волосах. Рука все еще прижимает к груди невидимый автомат. Идет прямо к Сене. Подошла и приказала:

— Выйдем?

— Зачем?

— Там поговорим. Пошли.

Вот привязалась! Что ей надо? Не из тех ли она, кто приходил за ним, чтобы отправить в детдом? Ася говорила, что приходила какая-то. Уж не она ли?