Да, конечно, надо бы этого парнишку задержать, пусть бы дождался своего командира, который — в этом Недубов уверен — воевать вряд ли будет, а жить — обязательно. И может быть, здорово будет жить и даже не вспомнит своего спасителя, который так прочно заштопал его, что мятежной душе не удалось вырваться из бессильного тела. Его, хирурга, не вспомнит, а Сашку, который как-то спас ему жизнь, вовек не забудет.

И, в общем, все правильно: хирург делал свое, «не отмеченное героизмом» дело, а Сашка?.. Кстати, что он совершил, этот легендарный Сашка? Что-то не совсем обычное, если ему дали медаль. Савватеева растрогал. Снабженец. Не так-то просто такого растрогать. Мужчина непробиваемый.

Размышляя так, Недубов ночью проходил по коридору, направляясь к палате, где лежал Бакшин. Дежурная сестра дремала за своим столиком в конце коридора. Она вскочила, когда Недубов уже стоял на пороге палаты.

— Ох! — взметнулась она и почему-то проговорила: — Простите, пожалуйста…

Подумав, что она виновата только в том, что задремала на посту, Недубов строго взглянул на нее и вошел в палату. Там было темно, но при свете, падающем из коридора, он успел разглядеть какую-то серую тень, отпрянувшую к окну стремительно и неправдоподобно, совсем как мятежная душа, в существование которой он не верил и поэтому негромко скомандовал:

— Замри!

Серая тень метнулась в окно и растаяла в темноте. Тут даже Недубов на какое-то мгновение поверил в возможность существования души, видимой даже невооруженным глазом, учитывая, конечно, что палата находилась на третьем этаже. Выглянув в окно, Недубов окончательно удостоверился: да, душа существует, вот она примостилась на карнизе у самой водосточной трубы.

— Сашка? — тихо позвал Недубов.

— Так точно.

— Давай обратно.

— Простите, — прошелестел за спиной голос сестры. — Это я его пустила.

Доктор отмахнулся от нее и подошел к койке. Бакшин спал. Его дыхание, тихое и порывистое, не внушало никаких опасений. Недубов вышел в коридор. Сашка, путаясь в просторном сером халате, следовал за ним, и было видно, что он не считает себя виноватым и оправдываться не намерен.

В своем кабинете Недубов спросил:

— Чем ты тут всех обворожил?

— Обворожил. Скажете тоже. Люди человечность имеют, понятие, — горячо заговорил Сашка.

— Ага. А я, значит, бесчеловечный и беспонятный? Что там у тебя?

Сашка моментально скинул халат и задрал рубашку, стиснув зубы. Он ненавидел жалость, и особенно по отношению к себе, но он уже убедился, что это самый верный способ привлечь к себе внимание, и он был готов на все. Приходилось играть против своих же правил. Но доктор, взглянув на его исполосованную спину, отвернулся. Стоял у окна, смотрел на темный, в редких огнях город и о чем-то раздумывал. Может быть, о дальнейшей Сашкиной судьбе? Ну, пусть думает. Все равно Сашка своего добьется.

И вдруг доктор обернулся и, сморщив лицо, закричал:

— Ты чего тут оголяешься? Ну, чего ты: меня не обво… не обведешь. Я и не такое видел. Погоди. Покажи спину. Ляг вот сюда.

Сашка с готовностью подчинился. Доктор склонился над его спиной.

— Плохо тебя лечили, — наконец выговорил он.

— Фельдшера у нас в отряде убили. Сестра лечила, Анисья Петровановна. Да вы не беспокойтесь. Зарастет, как на собаке…

— Ладно. Одевайся. Зачислю тебя на лечение. Какие у тебя дела к Бакшину?

Осторожно натягивая рубашку — спина-то все еще побаливала, — Сашка неторопливо ответил:

— Про эти дела нельзя говорить ни с кем.

Ясно: сколько ни спрашивай, все равно не скажет. В этом избитом мальчишеском теле прочно держалась неробкая душа. И, конечно, дела у него должны быть тоже не пустяковые. Нет, не жалостью парень берет, а именно той справедливой силой и уверенностью в своей силе, против которой невозможно устоять.

ПИСЬМА

Бакшин, который всегда, всю свою жизнь, за что-то боролся, долго лежал почти без движения, предоставив другим бороться за него самого. И вот подошло время, когда к нему впервые вернулось прочно ощущение жизни и он сам мог включиться в эту отчаянную борьбу. Сначала ему показалось, будто плывет он в лодке по теплой и темной реке. По очень спокойной реке. И все: и воздух, и вода, и лодка — было теплым, мягким. Главное, спокойным. Уже не было того постоянного покачивания, вызывающего головокружение и тошноту, какое он чувствовал все последнее время.

Пробуждение было мягким, словно толчок о травянистый тихий бережок, но именно этот мягкий толчок разбудил Бакшина. Он долго лежал, не решаясь пошевелиться, чтобы не прогнать чудесное ощущение внезапно наступившей прочности мира. И тут же явилась дерзкая мысль: «А вдруг я не сплю, вдруг я выздоровел!» Привычка к решительным действиям толкнула его на безумство: он открыл глаза!..

Темная комната. Справа в нечетком квадрате большого окна синеет ночное небо, слева в углу дверь с оранжевыми от неяркого, затененного света стеклами. Все то, что он привык видеть в полубреду, в полусне, сейчас увиделось совершенно по-новому: прочно, устойчиво, ясно.

Он знал: там, за дверью, бесконечный коридор — его скорбная дорога в операционную. В то время он плохо соображал, а когда к нему ненадолго приходила способность соображать, то его посещали надежды, но такие же зыбкие и непрочные, как и весь его больной мир.

Пока человек в беде, надежды утешают его, но как только беда миновала, о них забывают. Тем более такой человек, каким был Бакшин. Уж он-то твердо знал, что если питаться только одними надеждами, ноги протянешь.

Нет уж, теперь, если он проснулся для жизни, то и надо жить, а не надеяться на жизнь. Сперва это оказалось не так-то просто: вот даже руку поднять не удалось. Должно быть, он застонал, потому что сейчас же услышал шаги и голос, до того знакомый и до того далекий, что ему показалось, будто он снова проваливается в какое-то бредовое небытие.

— Батя!

В темноте обозначилось что-то смутно белеющее, живое.

— Ты… Что?.. — зыбким голосом простонал Бакшин и совсем уж бессильно спросил: — Кто это?

— Я это, Батя! Сашка я. Разведчик.

Бакшин хотел спросить: «Как ты сюда попал?», но на такой сложный вопрос у него уже не хватило сил, да и не очень-то он был уверен, что Сашка — это на самом деле, что это не сон.

Он только слышал, как Сашка, что-то нашептывая, поправлял одеяло, и ему стало так хорошо и спокойно, что он незаметно уснул и неожиданно проснулся. Проснулся и удивился. Сашка? Значит, это не сон, не бред.

Значит, и в самом деле — выздоровление.

— Как ты сюда попал? — спросил Бакшин, и этим вопросом он как бы прочно привязал к берегу ту самую утлую лодчонку, на которой он причалил к жизни. — Докладывай все, как есть, — приказал он, стараясь придать своему непрочному голосу былую строгость. И тут же понял: строгости не получилось, потому что Сашка неопределенно усмехнулся:

— Как… приехал, и все…

— А что все?

— Приехал вот.

Тогда Бакшин крикнул так, что у него закружилась голова:

— Не крутись! Отвечай на вопрос!

Нашел, на кого кричать, на Сашку. Разве этим его проймешь? Не захочет — все равно не скажет.

— Зачем ты приехал? — спросил Бакшин, но уже спокойнее. — Из дома удрал?

— Нет, я по-доброму. Вот и письма привез…

— Письма! Так чего же ты!

— Так вы же без памяти находились. А тут такое дело…

Сашка оглядел поверженного командира с таким сомнением, словно не надеялся, годится ли тот на дело, из-за которого он приехал.

— Долго ты будешь думать-раздумывать?

— Подлечиться вам надо.

— А это не твое дело. Это дело Недубова. Докладывай, приказываю!

Вздохнув, Сашка спросил:

— Докторша наша, где она?

— Какая докторша? — спросил Бакшин с таким спокойным недоумением, с каким говорят о чем-то незначительном, ускользнувшем из памяти. Он и в самом деле не сразу вспомнил врача Емельянову только потому, что его хорошая память сдала за время болезни. Случай этот был одним из тех военных эпизодов, какие невозможно забыть, хотя не очень-то приятно вспоминать свои неудачи и ошибки. Что-то тогда не сработало в хорошо отлаженном механизме его хозяйства, а что — как следует он не знал.