— Так она жива? — воскликнул он с радостным удивлением. — Давай по порядку… все, что знаешь!

— Ничего я не знаю. Вот в письме все описано.

— Давай его сюда.

— Не приказано.

— Кем? Доктором?

Если бы не доктор Недубов — главный хирург, главный мучитель и спаситель, — не видать бы Бакшину света белого. Но сейчас он забыл обо всем.

— Где он, этот доктор! — выкрикнул он из последних сил, и как из далекого туманного мира до него долетел Сашкин голос:

— Так ночь же на дворе, капитан Недубов отдыхают.

НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ

Во время утреннего обхода Бакшин попросил Недубова:

— Доктор, этот вот службист, этот Сашка, не дает мне письмо от жены. Прикажите ему.

Приказ был дан. Вот оно, письмо! Бакшин сразу узнал почерк жены, но от слабости, вызванной волнением, прочесть ничего не смог. Строчки отделились от бумаги и поплыли куда-то в сторону, прямо на Сашкино конопатое лицо, а желтенькие Сашкины конопушки сместились в одно сияющее пятно. Но все же он был очень доволен хотя бы тем, что увидал и узнал почерк жены. «Комсомолочка Наташа». Это ее прямые, строгие строчки, и слова там должны быть такие же прямые и строгие, и в то же время полные заботы и нежности, которую она всегда стыдилась проявлять.

— Читай, — приказал он.

— «Дорогой мой», — прочитал Сашка и тоже застыдился: — Тут вроде про любовь…

— Читай все подряд, — потребовал Бакшин. — Приказываю. И про любовь читай.

Тогда Сашка почему-то отвернулся к окну и осуждающе пробубнил вступительные строки. Ему было не по себе, как в кино, когда на экране целуются. В жизни он тоже кое-что повидал, но обычно люди прятались, если им захотелось поцеловаться. А в кино вроде при всех. И, кроме того, он недоумевал: Наталья Николаевна, которая, наверное, и улыбается-то раз в год, — и вдруг такие нежные слова. Или такие, которых он совсем не понимал: «Ох, как надоело быть „грозой“ и как давно не была я для тебя, да и для себя тоже, просто комсомолочкой Наташей!»

Сашка, перевертывая страницу, искоса глянул на командира: лежит, улыбается, все, значит, ему понятно, дрожащей рукой поглаживает конверт. Прижал к груди и гладит. И глаза блестят, и вроде как-то подрагивают, и ничего не видят. Переживает. Сашка отвернулся, временно прекратив чтение. Помолчал и потом снова взялся читать.

А Бакшин, ничего не замечая, поглаживал конверт и улыбался. Наташа, «гроза». Многие так думали, но только он один знал ее настоящую — душевную и даже нежную. А на работе, на людях, — да, там она строга. Директор школы. Учителя ее боялись, но — Бакшин это твердо знал — уважали и, если кому-нибудь приходилось трудно, просили о помощи именно ее, «грозу». И она помогала, если человек этого достоин.

Но все-таки ее боялись даже учителя другой школы, где учился ее сын. Он тоже был «грозой» для учителей, но совсем по другой причине, и когда она осведомлялась насчет его успехов и поведения, то в ответ всегда выслушивала: «Да-да, очень, знаете ли, резвый мальчик, очень…» Как оказалось, он считался первым хулиганом в школе. Но для отца и матери это «оказалось» потом, когда уже невозможно стало ничего скрывать. И тогда они долго не могли понять, как это у них в доме, где все было подчинено умной и строгой дисциплине, растет человек, презирающий дисциплину? И никак они не могли понять, что строгость и принципиальность хороши только в сочетании с любовью и даже нежностью.

Да, пожалуй, не хватало в доме чего-то. Душевного уюта, что ли? Доверительности?.. Дом стал чуланом для свалки всякого отслужившего свой срок имущества. Именно в дом, как в чулан, приносили они все невзгоды, разочарования и усталость, которым было не место на работе, на людях.

Однажды позвонили Наталье Николаевне из школы и взволнованно сообщили, что ее сын катался на перилах и сломал ногу, что делать? Она ответила из своего кабинета: «Что делать? У вас есть в школе врач, он лучше нас с вами должен знать, что в таких случаях надо делать!» А потом дома всю ночь не спала у постели сына, меняла компрессы и — Бакшин сам видел — торопливо вытирала слезы. Это он видел ночью, а утром подумал, что, может быть, ему только так показалось. Утром она строго поговорила с врачом по телефону и ушла на работу. Но, честное слово, ночью она плакала!

И вот теперь она вдруг призналась, что устала быть «грозой», что хочет быть такой, какая она на самом деле. Ведь ей только тридцать восемь лет, до старости далеко. Устала. Отчего?

Расспрашивать Сашку — нелегкое дело. Каждое слово приходилось вытаскивать с помощью длительных и упорных расспросов. Эта тяжелая работа окончательно сморила Бакшина, и только желание все узнать придавало ему силы.

— С тобой, Сашка, беседовать поевши надо.

— А чего? Я все говорю, что знаю. А что мне непонятно…

— Что тебе непонятно?

Нерешительно Сашка проговорил:

— Комсомолочка Наташа. Не похожа она…

— Плохо ты ее разглядел, а еще разведчик.

Но это он проговорил уже без прежней спокойной уверенности. Раньше ему казалось, что за все долгие годы ни он, ни она ни в чем не изменили своего отношения к жизни, а значит, не изменились и сами. Конечно, жизнь не стояла на месте, и они — это он может с уверенностью отметить — ни в чем не отставали от ее стремительного бега. Даже старались всегда быть впереди, как того требовало высокое звание коммуниста. Так было и так будет всегда. Неужели он прозевал тот перелом, который произошел в душе и в сердце самого близкого человека? Душой очерствела. Или сейчас время такое? Да нет, неверно. Именно в такое время и должны открываться в человеке лучшие свойства души. В настоящем, конечно, человеке, в сильном и честном.

Черствость души — это от бессилия. Нет, не может быть такой «комсомолочка Наташа»! Тогда что же? Изменилось время, и она изменила свое отношение ко времени, пошла вразрез с ним?

— Нет, — сказал Бакшин. — Это тебе так показалось. Просто душа у нее глубоко запрятана. Уж я-то знаю. Читай дальше.

— Все, — ответил Сашка, с подозрением поглядывая на командира. — Вот и подпись: «Комсомолочка Наташа — как всегда». А что там про докторшу?..

— А что про докторшу? — Койка всколыхнулась под Бакшиным, и ее начало заносить в сторону и раскачивать, как лодку, когда под нее подкатит волна. Что она — его «комсомолочка» — пишет про Емельянову? Преодолевая тошнотворное кружение, он со всей твердостью, на какую только хватило сил, приказал:

— Читай снова, все, подряд!..

— Может быть, отдохнете? — спросил Сашка, заметив необычное волнение своего командира.

— Отдохнешь тут с вами! — совсем уж с прежними командирскими грозными раскатами в голосе проговорил Бакшин. — Читай, что там про доктора…

— «Дорогой мой, — начал Сашка, но уже без прежней иронии. — Ты только не волнуйся раньше, чем сможешь что-то предпринять в защиту доктора Емельяновой. Бывшая твоя радистка Валя пишет, что ее считают изменницей, перебежавшей к немцам, но что это совсем не так. Они все (Валя и ее муж Шагов) знают, что ты сам ее послал к немцам и что только ты один можешь восстановить истину. Мне не понравился тон ее письма: нельзя понять, кем они тебя считают — свидетелем или обвиняемым? Я тебе пишу об этом только для того, чтобы ты узнал все от меня и так, как она сама пишет. Это дело только твое, и ничье вмешательство тут недопустимо. Есть еще одно письмо от сына Емельяновой, о котором нам теперь придется позаботиться, потому что отец его умер и он сейчас живет у чужих людей. Об этом написала его учительница. Но об этом тоже после поговорим. Прошу тебя ничего сейчас не делать, потому что есть некоторые обстоятельства, о которых я не могу писать и о которых поговорим, когда вернешься домой».

Все это Бакшин прослушал, не отвлекая своего внимания ни воспоминаниями, ни размышлениями, стараясь вникнуть не только в смысл того, что вместилось в строку. Он знал, что самое главное надо искать между строк. Что же такое ей известно, чего нельзя доверить письму? И кто же он на самом деле — свидетель или обвиняемый?