Кроме всего прочего, состояли при нем еще и подшушалы-ябедники. Этих он более всего отличал и всячески награждал. Ну, они вовсю старались, доносили-докладывали, чего на свете происходит, как народ сам себя содержит и, главное, об чем говорят. Сам-то он не любитель был с народом встречаться. Опасался. Доброго-то от него никто еще не видал. Дракон своего народа, мироед, одним словом, живоглот. Дурак же, от него всего жди, поскольку он и сам не знает, что сейчас ему в башку заскочит. А дурак тем и опасен, что думает, будто он умней всех и будто все, как есть, очень его любят.

Вот сидит он в своих хоромах, в окно глядит, ко всему прислушивается. И до того наслушался, что начало ему мерещиться, что кто-то злодейски шепчет. А этого он не любил и больше всего опасался. Если шепчут, то, сама понимаешь, тайное дело задумали. Кинуло его в холодный пот. Нажал во все кнопки, ударил во все звонки. Прибежали подшушалы-ябедники. Он их за грудки:

— Что за шепот?

Подшушалы сразу все сообразили, они на всякие пакости натасканы, и некоторые даже дипломы имели и грамоты по своей специальности. Они его успокаивают:

— Шепчемся это мы.

— А о чем?

— Узнали мы: вас убить хотят.

— Не может этого быть. Меня все народы очень даже любят, и всем отлично живется. Я сам вчера в кино про это смотрел.

— Мало ли что. Кино-то кто производит? Хвалильщики да лизуны. Это они вашу бдительность притупляют.

— А кроме всего, я бессмертный, сами же вы говорили.

— Мы-то говорили, да они в этом сомневаются. Как раз сдуру-то и придушат.

— А кто этот мой главный злодей?

— Этого пока никто не знает.

— А как узнать?

— Так это раз плюнуть. Посадить в клетку десять тысяч, как раз он, вражина, промеж их и окажется.

Закипела тут работа до седьмого пота, понастроили клеток на десять тысяч. Похватали, кто под руку попал. Стали стараться — допрос делать. Ни один не сознается. Подшушалы к правителю:

— Не признаются.

— Плохо допрашиваете.

— Да нет, по всей форме.

— Мало нахватали. Настоящий злодей на воле ходит.

А правитель совсем зашелся с перепугу.

— Давай еще сто тысяч, у нас этого добра хватит.

Посадили еще сто тысяч. И опять все в один голос:

— Ничего не знаем, оттого что сами нашего правителя очень даже обожаем.

Правитель думает: «Вот какая крепкая у них организация! Как это я до сего дня живу? Удивительно! Столько у меня врагов, а я все еще живу».

И давай еще клетки строить да людей сажать. Сажал, сажал, до того осатанел, что на хвалильщиков да на подшушал перекинулся — их сажать начал: «Не они ли и есть мои злодеи, больно много воли я им дал».

А те видят, дело их плохое, мало того, что во всем государстве скоро вольного народу не останется, тут и самим подшушалам-ябедникам крышка.

Ну, конечно, дело сказочное, взяли они того правителя, да ночью сонного-то в клетку и запихали. Самого, значит. А которых до того похватали, всех на волю выпустили. Утром он глаза продрал, видит, кругом решетки. И все люди за решеткой ходят, да вместе со всеми тут же и подшушалы с хвалильщиками. С бедного ума тут он совсем сбрендил.

— Вот, — говорит, — до чего мне теперь хорошо, до чего вольготно, никто ко мне не проникнет, поскольку теперь все за решеткой, один я на воле, как горный орел.

Пробуя пальцем шило, — остро ли? — плотник подмигнул из-под лохматых рыжих бровей:

— Ай да сказка! Летела она, летела, углядела среди тайги место красно, тут она и села, нам песню пропела и дальше полетела… А шильце тем временем у нас и поспело.

— Правитель-то теперь как же? — спросила Таисия Никитична, стараясь не замечать его хитроватого испытующего взгляда.

— А хрен его знает, — усмехнулся плотник.

— Может быть, его и в самом деле убить хотели?

Плотник охотно согласился:

— Мастер на всяко дело сыщется.

— Как же так может быть! — горячо зашептала Таисия Никитична, и даже ладони сложила у подбородка, словно ужасаясь равнодушию, с каким рыжий плотник говорил о правителе. Не презрение, не насмешка, а только равнодушие. Ведь ясно же, о ком эта сказка.

— Сказка же. Бывает, что и медведь летает, а на горе рак свистит. А оттого, что нам теперь дратва требуется, дай-ка ты свою портяночку…

Все время, пока слушал или сам говорил, он ни на минуту не прекращал своего главного дела. Изготовив шило, он тут же без промедления принялся за другое необходимое дело. Надергал из портянок ниток, ловко скрутил их в одну толстую длинную нить. Потом он быстро и крепко несколько раз провел ею по трухлявому концу бревешка. Нитка глубоко врезалась в дерево, почернела от смолы и зазвенела, как струнка. Он все знал: где что лежит и что из чего делается. Умелый житель на земле. Он видел, что Таисия Никитична ждет ответа, но отвечать не торопился и, только закончив свое дело, послушав, как звенит дратва, объяснил:

— Всякое непрочное вещество, сама видишь, истлело в прах, а смола живет, самая суть дела осталась нам на пользу. Ей и название такое: живица, что значит — живущая вечно.

Конечно, это он не только про смолу-живицу. Не трудно понять, что он считает «сутью дела».

А он сам-то кто, этот рыжий? И чем она заслужила его расположение? Все эти вопросы давно занимали и раздражали ее любопытство, но она не решалась спросить. А пока обдумывала, как бы это получше сделать, он и сам рассказал.

— Автобиография у меня, как у банного веника: рос, расцветал, потам сломали, в пучок связали, ну и все такое. Сушили, в кипятке варили, хлестали по чему ни попало, пока, значит, совсем я не одурел. Вот теперь, хочешь, пол подметай, хочешь, брось под порог сапоги вытирать. Я на все годный: хоть в колхоз меня, хоть в тайгу, как кулака, хоть в тюрьму. Теперь по лагерям, как цыган, кочую. И везде мне честь и место. Честь — это, по-нашему, пайка большая, а место, известно, на нарах. А сам я мужик. Под Сенгилеем наша деревня. На Волге. И жизнь у меня, как обыкновенно, простая.

«Ох, не простая у тебя жизнь, и сам ты не прост», — подумала Таисия Никитична. И все время, пока он рассказывал, старалась понять, где кончается у него простота и начинается мудрость. А может быть, хитрость. Но так и не поняла. Наверное, не существует такой определенной границы в несокрушимом мужицком характере.

А он, орудуя шилом и дратвой, все с той же строгой истовостью, с которой и работал, и слушал, и говорил, давал понять, что для него слушать и говорить — такая же работа.

— Родился я, конечно, в крестьянстве, там же обучился всем мужицким наукам. Наук этих десять.

На минуту он оставил зажатый в коленях сапог и, растопырив большие черные пальцы, начал их перебирать, приговаривая:

— Хлеб ростить — это тебе первая наука, вторая — семьей править, третья — скотину соблюдать, потом — грамоту знать, избу срубить, печь сложить, кузнечить, столярить и вот — сапожничать.

— Девять, — насчитала Таисия Никитична, глядя на его палец, еще не обремененный наукой.

— А десятая всех наук главней — головой работать, соображать. Всякое дело до ума доводить.

— Это как?

— Дело бывает умное, полезное, а случается и вовсе глупое. И всякое, даже самое умное, можно на дурнину перевести. А ты погоди, не встревай. Как моему разговору конец будет, все сама поймешь, а чего не поймешь, спросить не с кого, такая уродилась. Сколько в человеке смысла заложено, на столько он и понимает другого человека.

Она не сразу догадалась, что он попросту ее одернул. И не очень-то деликатно, А когда догадалась, то мысленно усмехнулась, решила не обращать внимания, отчего сразу выросла в собственных глазах. Тем более что рыжий ничего не заметил, продолжая рассказывать о том, как «дурнина» захлестнула умное дело.

— Как тебе известно, что сделала Советская власть для своего прочего утверждения? Мужикам землю отдала. От земли весь смысл жизни. На земле живем, и все от земли идет, от великой ее милости. Земля — матушка. Сколько крови пролито за нее — страшно подумать! Бились, жизни не жалея: нам не достанется, так детям нашим, внукам и правнукам. И вот вся земля наша! Живи — радуйся! Да тут опять осечка: колхозы объявились, не слаще крепостного права. Земля казенная, а крестьянин на ней раб.