«Да она мне там костюм сожжет! — мысленно возопил Миша. — Как пить дать сожжет! Опять включенный утюг дура такая оставила — да еще прямо на брюках!… Да что это я? При чем здесь брюки? Она их еще утром погладила. Глупости какие в голову лезут… Нет, не глупости! Сожжет, обязательно дырищу на заднице сделает!… Да нет же, с какой стати? Она такая аккуратная и хозяйственная… Как же аккуратная! Дурная она, дурная и сварливая! Спалит, не только брюки, весь дом спалит!»

В прозекторе Буркове совершенно неожиданно образовалось два фронта, между которыми шла невидимая брань.

Одна из противоборствующих сторон всячески успокаивала прозектора, настаивая на том, что все это бред, вялотекущая шизофрения, что жена, да хотя бы из скупости, просто не позволит себе прожечь на его костюме даже маленькую дырочку. Но другая сторона подзуживала его и всячески намекала на то, что жена Буркова — необыкновенно сварливая и зловредная баба, причем способная на любые подлости. В результате прозектор решил, что будет, наверное, даже очень хорошо, если она спалит ему брюки, но зато не тронет квартиры!

Он отбросил эти навязчивые мысли об утюге и, недовольно хмыкнув, уткнул острие ножа в майора, намереваясь наконец-таки сделать глубокий разрез вдоль всего его тела…

Но тут ему вдруг стало до слез жаль своего парадно-выходного костюма.

«А вдруг она действительно забыла об утюге и пошла болтать по телефону. Это она может. А проклятый утюг стоит себе преспокойно на штанине, которая вот-вот задымится… Костюм еще можно спасти! А что, если позвонить ей сейчас и снять с себя все эти страхи? Возможно, я успею предотвратить катастрофу. Ведь не зря же мне все это пришло сейчас в голову?!»

С чисто профессиональным вожделением взглянув на майора и со вздохом отложив нож в сторону, прозектор пошел наверх в кабинет звонить домой…

ОН вошел в черный клубящийся сгусток и сразу словно впал в другое пространство. Здесь ОН уже не мог свободно перемещаться с какой угодно скоростью, одновременно оказываясь сразу в двух, а то и трех местах. То, что раньше давалось ЕМУ без усилий, здесь не получалось вовсе. Движения были замедлены и затруднены: холод сковал, сдавил ЕГО. И самым удивительным было то, что ОН ощутил вдруг слабость и начал задыхаться. Эта холодная и безвоздушная масса втягивала ЕГО в себя, засасывала, как болото… А ОН не мог дышать, не мог двигаться.

Умаляясь в размерах, скованный по рукам и ногам, ОН неудержимо уходил в черное ничто. Болезнь проглатывала его, чтобы перемолоть в своих глубинах, смешав с черным прахом безвременья… Но в самый последний момент уже краем своего почти погасшего сознания ОН вдруг зацепился за память СВЕТА, того самого, который уже вернул ЕГО однажды на землю.

И еще: ОН вспомнил Того, кто вернул ЕГО. И все живое в НЕМ потянулось к этому СВЕТУ. Сконцентрировав всего себя в этом стремлении, ОН закричал: «Я не могу больше! Спаси меня!… Спаси и помилуй!»

Ледяной холод начал ослабевать. Черный сгусток вокруг НЕГО с шипением рассасывался, ослабляя свое чудовищное давление. ОН снова дышал. Яркий свет начал заливать его отовсюду…

Глазницы его дрогнули и начали медленно поворачиваться к свету.

«Так и есть! — думал прозектор, подходя к анатомичке. (Он дошел таки до телефона, но когда уже набрал номер и услышал уверенный голос жены, в страхе бросил трубку: ему вдруг стало ясно, какой он дурак и что все это не более, чем наваждение.) — Экая дурь в башку лезет, а я паникую! Эта слабая женщина только обложила бы меня, как рыночная баба. Эх, так мне и надо, дураку!… Ну и ладно. Начну, пожалуй, тебя, братец мой, потрошить. Уж не взыщи, но начнем с ливера, а «коробку» твою оставим, так сказать, на закуску!»

Подходя к «жмуру», Миша Бурков деловито потирал ладони, предвкушая момент постижения еще одной тайны. Ибо что есть человек, как не тайна, даже если он уже на мраморном столе голышом и над ним колдует пытливый патологоанатом?

Приблизив свое лицо к белому телу майора, прозектор взял в руки нож и уже собрался произвести вскрытие, но тут до его слуха донесся едва уловимый шепот:

— Утюг…

— Что утюг? — вздрогнул Бурков и прикусил язык.

«Вот опять эта самая дрянь наползает», — подумал он.

— Да, брат Миша, нервы. Нервишки шалят. А все этот спектакль дурацкий! Голову на отсечение даю, что Гаев будет ходить по сцене максимум в плавках, а Раневская непременно разденется где-нибудь за шкафом и выскочит в таком виде к накрашенному, как гомик, Лопахину, — громко, скорее всего для того, чтобы успокоиться, сказал прозектор и вновь склонился над покойником.

— Пропал твой костюм, Миша, — спокойно сказал покойник вполне человеческим голосом.

Прозектор замер. Он понял, что это галлюцинации, и для того, чтобы побыстрее избавиться от наваждения, с чувством опустил острое, как бритва, лезвие ножа в тело покойнику чуть выше лобка.

— Ой! — закричал покойник и дрыгнулся так, что прозектор отскочил от стола, округлив глаза. Покойник лежал все в той же позе, не шевелясь.

— Так, — Бурков старался быть рассудительным. — Пойду-ка приму душ. Верно, душ Шарко против «глюков» первейшее средство. Потом «хлопну» стаканчик «шила» и полчасика придавлю в ординаторской… и не пойду в театр. Во, точно! А она там пусть себе визжит свиньей недорезанной и топает ногами сколько ее змеиной душе угодно! — стараясь не смотреть на говорящего покойника, Миша бодряцки хлопнул себя по бедру.

Он подумал, что до принятия всего комплекса процедур, ему, пожалуй, надо бы воздержаться от общения с этим покойником.

Но подобно гоголевскому Хоме-философу, прозектор не смог сдержаться!

Идя к выходу из анатомички, он все же задержался около майора и с интересом заглянул ему в лицо…

Глаза майора были открыты!

«Непорядок!» — подумал Бурков и собрался своей ладонью закрыть их, но в этот момент голова майора начала подниматься с легким скрипом суставов, застывших на холоде. И прозектор, чертыхнувшись, решил досмотреть свою «покойницкую» галлюцинацию до конца.

Майор сначала с трудом повернул голову вправо, потом очень медленно — влево, и его взгляд встретился с глазами Буркова. Прозектор Бурков старался не думать и не делать никаких выводов, прежде чем… В общем, он решил поменять порядок лечебно-профилактических процедур, которые только что назначил сам себе. Он решил начать сразу с «мерзавчика»!

Не отрывая глаз от «жмура», прозектор попятился к стене, где в тумбочке стояла бутыль. Поскольку времени найти стопку у Буркова не было, он, все так же не сводя глаз с покойника, вытащил зубами стеклянную пробку из бутыли и выплюнул ее себе под ноги.

— Ну ладно! — мстительно сказал прозектор и, шумно выдохнув, влил в глотку сразу граммов сто чистейшего медицинского. Глаза прозектора попробовали было выскочить из орбит, но медик усилием воли не позволил им это сделать. Он только сморщился и смахнул с ресниц слезы. — Щас посмотрим, щас! — угрожающе прошипел Бурков и на всякий случай добавил еще столько же чистейшего.

Покойник внимательно смотрел на прозектора. Глаза его прояснились, и он ласково сказал прозектору:

— Не надо, Миша!

— Миша?! — заорал Бурков, возмущенный такой наглостью «жмурика». — А ну на место! Ложись, я тебе сказал! Что себе позволяешь? Тут люди работают! Умер, так лежи и не капризничай, не мешай другим работать, долг, понимаешь, служебный выполнять!

Покойник слез с мраморного ложа и взял лежащую рядом простыню, под которой еще совсем недавно его привез сюда санитар-философ.

— Извини, Миша, спешу, — накинув на плечи простыню, покойник, ежась от холода, пошел к выходу, отодвинув плечом Буркова, вставшего у него на пути с намерением задержать беглого «жмура».

Прозектор посмотрел на желтые, натурально покойничьи пятки майора и пробормотал: