Грянул взрыв. Вырвавшийся из-под земли огонь отбросил Половцева и Кирюху от землянки. Взрывная волна подняла в воздух горящие обломки и что-то круглое. Раздался тонкий надрывный писк, резко запахло паленым мясом.

Откатившийся от землянки опаленный шар вдруг развернулся и оказался большой крысой. Шерсть на крысе почти полностью сгорела, и синеватое в прожилках тело ее покрылось пузырями ожогов.

Но крыса была еще жива. Издавая непрерывный писк на самой высокой ноте звучания, она уползала в кусты…

Половцев не потерял сознания. Огонь, только лизнув его тело и опалив одежды, вынес его из-под земли и положил в прохладную траву.

— Вы уже дважды спасли меня, — прошептал удивленный лейтенант. — Почему?

— Послушайте, Валентин, — Половцев сидел на земле рядом со сладко «почивавшим» Кирюхой, — надо догнать этого вашего водителя, — лицо литератора выражало решительность.

— Как же мы его догоним? Ведь мы не знаем, где он. И потом, я не могу идти…

— А мы и не пойдем. Мы поедем, — Половцев вновь с крайним удивлением прислушивался к себе. Это были не его слова и не его поступки. Кто-то посторонний (потусторонний?) властвовал в нем.

Патологоанатом Миша Бурков все поглядывал на своего нового клиента.

«Молодой еще, — думал он вполне равнодушно, — жира совсем нет. Это хорошо…» Мысли патологоанатома постепенно приходили в норму после его утренней стычки с семьей. После чая жена потрясла у его ничем не выдающегося носа театральными билетами и угрожающим тоном заметила, что если только он (гад такой!) заставит ее ждать хотя бы минуту, то грянет буря, потому что она, видите ли, женщина, а женщина любит, чтобы ее саму ждали где-нибудь с букетом цветов.

Бурков не любил театр, где только играли жизнь. Он не любил сцену, на которой жалко кривлялись — охали, ахали, обнимались и обманывали друг дружку! — все его будущие клиенты, не обращая никакого внимания и даже не замечая Миши Буркова — своего последнего Станиславского и Немировича-Данченко. «Не верю! — зевая, говорил Миша сам себе. — Не верю, пока не проверю!» Тут Миша хитро улыбался, хотя мог бы и гомерически захохотать, как, например, Мефистофель в опере Гуно…

Итак, Миша не любил театр. В последнее время в нем очень уж часто раздевались прямо на сцене, и тогда патологоанатом ловил себя на мысли, что искусство стремительно приблизилось к больничной анатомичке.

Выпустив сюжетную нить, он начинал вполне профессионально «прицениваться» к материалу, одним взглядом повторяя с телами молоденьких и бесстыжих барышень те характерные бесстрастные движения от паха к подбородку, которые он привык проделывать с помощью своих больших и острых ножей. Когда Бурков сидел в первых рядах и к тому же имел в руке бинокль, в который видел все: и круги под глазами и одутловатость лица и дрожание пальцев, он иной раз позволял себе даже сделать что-то вроде медзаключения, например: «Э, голубчик, да у вас печень не стандарт! Хм, а вот почки как раз пока ничего себе, можно еще пользоваться… А вот мы щас посмотрим!»

Как раз это последнее восклицание (вслух и весьма громко!) и возвращало обычно патологоанатома к действительности, вернее, к сладкому обману лицедейства…

На этот раз жена Буркова с вызовом взялась гладить его черный костюм.

— Ну только посмей мне опоздать! Если тебя в полседьмого не будет дома, я разорву эти билеты и… и…

— Я буду, — покорно сказал Бурков и вздохнул. — «Вишневый сад», так «Вишневый сад»… Интересно, а там, у Чехова, сегодня будут раздеваться или потерпят?

ОН спешил. ОН уже сделал все, что мог, но, увы, ОН не сделал всего, что могло бы предотвратить катастрофу.

Имея возможность проникать в тайные замыслы людей, извлекать из их сознания самое сокровенное, ОН, однако, уже не мог действовать через кого-то из них, не мог пользоваться ими: их мышцами, чувствами, нервами. Действительно, нервный ресурс этих людей был истощен, исчерпан, и ОН боялся, что они больше не выдержат ВТОРЖЕНИЯ.

Но выход из этой ситуации был. И был он где-то совсем рядом: нужно было только найти его.

Обернув внутрь себя «зрачки» и сконцентрировав «зрение», ОН мучительно вглядывался в себя, пытаясь понять, кто ОН есть: откуда ОН и зачем. Да, именно в этом была разгадка. Нужно было вспомнить себя…

И ОН вспомнил. ОН вспомнил все, что было с НИМ до того. Но, вспомнив это, ОН сразу перестал знать, что будет с НИМ после.

Нужно было возвращаться назад, к себе. Нужно было спешить. Но прежде ОН должен был найти себя.

Ощущения не обманывали ЕГО. ОН чувствовал, что если не поспешит теперь войти в СЕБЯ, то уже никогда не вернется…

Но ОН должен был вернуться. Иначе зачем тогда ОН был здесь, на Земле?!

Паря над огромным городом, широкой, почти фантастической панорамой, развернутой под НИМ, легко проникая сквозь крыши и стены, проходя насквозь толщу земли и запросто входя в вагоны, летящие в туннелях метрополитена, ОН искал СЕБЯ.

И вдруг ОН вспомнил СВОЕ имя и сразу понял, где надо искать.

Взяв нож, Бурков сдернул с майора простыню и еще раз внимательно посмотрел на «жмура».

«Хорош!» — мысленно воскликнул он и даже цокнул языком, вполне удовлетворенный своим первичным осмотром.

Несмотря на то, что причиной смерти было кровоизлияние в мозг или еще какая-нибудь пакость в черепной коробке, науке была интересна не только голова майора. Науке был интересен весь майор, даже если драгоценные его внутренности и были, так сказать, в образцовом порядке.

«Нет, братец, — думал Бурков, — не выйдет. Ты сейчас предъявишь мне (и науке, конечно,) свой драгоценный ливер! Обязательно предъявишь, даже если он у тебя на все сто! Безусловно жаль, что такой идеальный материал пропадет зря, но тут уж ничего не поделаешь. Главный сказал: нельзя… Ты, майор, как выяснилось, был человеком немаленьким. Вон какие люди дрожат над тобой, как над сокровищами… Так что твое внутреннее, хе-хе, «содержание» — хочу я этого или не хочу — должно остаться при тебе во избежание скандала. Ладно, мы люди подневольные. Нам приказали — мы исполнили. А все-таки жаль: такие почки пропадут! А печень какая! Ну страна, ну идиоты, не умеют деньги считать, и все тут! Можно сказать, национальное богатство в землю зарывают! Ну да ладно: пожалуй, приступим!»

ОН висел над телом где-то под потолком и не мог понять, как ЕМУ ВОЙТИ. В том, что это была именно его оболочка, он уже не сомневался. ОН знал ее и прежде, а теперь, лишь бросив поверхностный взгляд на нее, моментально вспомнил.

Нужно было немедленно входить в нее, но как? Как это можно было сделать? Где был тот вход, тот канал, по которому ОН должен был прорваться к СЕБЕ?

Человек в белом халате стоял над его безжизненной оболочкой с огромным ножом в руке, стоял и явно примеривался к низу его живота.

Нет, этого нельзя было допустить!

Если только он сделает свой длинный — от паха до горла — разрез, тогда уже невозможно будет ВОЙТИ. Тогда ЕМУ уже никогда не вернуться.

ОН заметался над оболочкой и вдруг в отчаянии бросился на нее. Бросился… и пролетел насквозь, не найдя, за что зацепиться. ОН еще раз попробовал войти через ногу, потом через грудь, через голову…

Да, через голову!

Именно через голову, через затылок! Но тут был какой-то мощный черный сгусток — какая-то плотная материя, от которой веяло ледяным холодом…

А человек в белом халате, хищно раздувая ноздри, уже погрузил острие ножа в пах безвольно застывшему на мраморном ложе телу. Еще мгновение и он… И ОН буквально свалился на прозектора, войдя в его мозг.

Внезапно в голове Буркова всплыл раскаленный докрасна утюг, лежащий на парадно-выходных брюках прозектора, уже дымящих, как крематорская труба.