— Андреевна! Так это опять же ты оказалась?! Ну и разнарядилась — в жизни бы не признал! Солдат, и все! — заговорил Рухлин тем же тоном, что встретил ее днем: полудобродушным, полунасмешливым. — А сам себе думаю: кому из ревкома понадобилось об эту пору ко мне в дом ломиться? Давай слезай с коня и проходи во двор. А я назавтра собирался сам к тебе податься, насчет перемирия. — Он рассмеялся и, как что-то веселое, стал вспоминать дневное происшествие: — И скажи на милость, чего учудили! И причин-то никаких, все так себе. Ты, Андреевна, не сердись, что я тебя маленько звезданул. — Он опять рассмеялся. — Надо же было старому обормоту из такого пустяка, как дразнилка, на барышню злиться да шум поднимать! А кулак у меня что твоя свинчатка. Ну, да хорошо, что задел всего чуток. Потом, когда ты ушла, сам себе и думаю: ну чего запылил? Верно сделала, что приехала. Молодчина. Ну, двигай во двор, Андреевна, чего мы на улице толпимся?

— Хватит, гражданин Рухлин, — прервала его Надя. — Привяжите для начала собак, а не то всех перестреляю к чертям.

Рухлин только сейчас заметил в ее руках наган и невольно подался к калитке.

— Ты спрячь-ка свою пушку. С огнем не шуткуют, — сразу ощетинившись, сказал Рухлин.

— А я не для шуток приехала. Пошутили днем — хватит! Понятно? И никакой «Андреевны»! Была, да вся вышла. — Надя натянула левой рукой повод, конь двинулся к калитке, дуло револьвера глянуло Рухлину в лицо.

— Стрелять хочешь? — не скрывая ярости, сказал он. — Так давай! В меня немцы стреляли — не застрелили, давай и ты, сопля! — В голосе Рухлина уже не было и следа добродушия.

Он рванул на себе полушубок так, что отлетели ременные пуговицы-плетенки, шагнул к Наде и, распахнув полушубок на груди, прошипел:

— Бей! Чего смотришь?

И Надя не разумом поняла, а почувствовала сердцем: вот оно, то самое мгновение, когда решается судьба двух людей, двух врагов, когда мирно разойтись им уже невозможно, один должен сломить другого... Стоит ей еще немного шевельнуть правой рукой, нажать пальцем холодный крючок — и рыжего не станет, свалится на притоптанный снег. Одним подлецом на белом свете будет меньше... Так в чем же дело? Стреляй! И за тех четверых, и за себя, и за красногвардейскую вдову Васильеву... Стреляй! Иначе будет поздно!

Но нет, она стрелять не будет, не может она убить человека...

Рухлин заметил эту ее коротенькую заминку, мгновение растерянности и понял: сейчас ему уже не грозит опасность. Он не спеша запахнул полушубок.

— Зачем приехала? — сухо, по-деловому спросил Рухлин.

— Дело есть, — так же коротко ответила Надя и опустила руку с наганом в карман шинели. — Открывай ворота.

— Ворота открыть можно. Было бы для кого.

Рухлин нырнул в калитку, и обе половины высоких окованных ворот широко распахнулись перед Надей. В глубине двора, так же как и днем, стояли двое саней, груженных сеном.

— Айда, проезжай, — пригласил хозяин.

Ехать ли? Можно и здесь, не въезжая во двор, сказать все, что нужно... Долго не раздумывая, понимая, что Рухлин уверен: не поедет, побоится, — Надя толкнула Орлика стременами, и он наметом вынес ее на середину двора, почти к самому лабазу, где на плоской крыше громоздился аккуратный стожок сена — запас на случай непогоды.

Из полуоткрытых дверей лабаза вырывались густые клубы пара. Послышалось конское ржанье. Орлик под Надей забеспокоился, запрядал ушами, заплясал на месте. Оглянувшись, Надя увидела неподалеку Ивана Рухлина — он торопливо шел к ней, и еще увидела: двое мужчин закрывают ворота — это были Симон Рухлин и Минька. В голове промелькнула мысль: значит, все время, пока она разговаривала с рыжим, эти двое стояли у ворот, слышали каждое слово. Скорее всего, так велел им Иван. И ворота закрыли тоже, видимо, не без его приказа.

— А ну, пускай откроют ворота. Слышишь? — строго и решительно потребовала Надя.

— Не боись. Не тронем.

— Я и так не боюсь.

— Днем неладно вышло, — оставаясь на расстоянии, сказал Рухлин.

— Не будем повторяться, — оборвала его Надя.

Рухлина крайне удивило и насторожило то обстоятельство, что Надя так смело въехала во двор. И в голосе ее — никакой слабинки. Почему? Может быть, то, что он принял у калитки за ее растерянность и испуг, было не чем иным, как уверенностью в своей силе и безопасности? А он принял кажущееся за сущее? И опять же, эта сквернавка говорит: приехала по делу. Не сама же она придумала какое-то дело, скорее всего, комиссары послали. Не успеешь глазом моргнуть — налетят, и поминай как звали.

— Я совсем не к тому заговорил, чтоб повторяться. Ты, Андреевна, позабудь всю энту сегодняшнюю хурду-мурду. Чего на свете не бывает? Сказывай: по какому делу?

Да, Рухлин ее все-таки побаивается. Вон как запел! А не хитрит ли, рыжая лиса? Ну, да некогда рассусоливать, на дворе почти совсем стемнело.

— За то, что было днем, тебя следовало в ревтройку отправить, проучить, чтоб рукам воли не давал! А я тоже — раскиселилась, как дура... Дело у меня вот какое: запрягай в сани с сеном лошадь и давай за мной.

— Куда? — настораживаясь, спросил он.

— Туда, куда нужно. Следом за мной.

— Надолго?

— Свалишь у Васильевой сено и вернешься.

— Это что же, грабеж? — снова наливаясь гневом, заорал Рухлин.

— По-твоему, может, и так. Обсуждать не будем. Давай побыстрее, время не ждет.

Подошли Симон и Минька.

— О чем беседа? — любезно спросил Симон и, выслушав брата, спокойно, но категорически заявил: — Никто никуда никакого сена не повезет. Вот так, лапушка!

— А я вам никакая не лапушка! — резко оборвала его Надя. И подумала, что, кажется, напрасно затеяла всю эту историю. Конечно, один воз сена не разорит Рухлиных. И не в этом дело. Не следовало одной браться. Надо было заявить в ревтройку. Вот что надо было сделать! Там разбирались бы, как положено. Пожалуй, еще не поздно повернуть дело, и Надя сказала:

— Если не повезете, за мной — в ревтройку! Все трое, скопом!

— Да ты что, Андреевна! — даже не пытаясь скрыть испуга, крикнул рыжий Рухлин.

— А то, что там получше моего во всем разберутся. Айдате! — приказала Надя и тронула коня.

Наперерез ей бросился Симон Рухлин и вцепился в узду.

— Нет, так не будет! И мы никуда не пойдем, и тебя не отпустим. Разговор здесь прикончим!

Надя рванула повод, конь взвился на дыбы, но Симон не выпустил из рук узды.

Словно опомнившись, что-то крикнул ему Минька.

— Слазь, паскуда! — свирепея, заорал Иван и, схватив Надю за ногу, потянул вниз.

— Папаша, бросьте! — крикнул Минька и кинулся к отцу. — С ума сошли! Бросьте!

Надя почувствовала, что ей не удержаться в седле, выхватила наган и пальнула вверх. Тут кто-то вывернул ей руку, она выронила наган и свалилась на землю. Чья-то рука зажала ей рот.

— Давай поднимайся, — ударив Надю носком сапога, сказал Симон. — Иди в избу. Там поговорим. Да смотри, не вздумай визжать — напрочь голову откручу!

— Я те сразу влеплю в дыхало, — добавил Иван, потрясая перед лицом Нади ее наганом.

— Папаша, дядя Симон, отпустите, себе ж хуже делаете! — снова заговорил Минька.

По его тону Надя поняла: разговор о ней был и раньше.

— Молчи, щенок! — прикрикнул рыжий Рухлин. — А то спущу штаны и насыплю горячих.

Договорить ему не удалось — в ворота с силой застучали чем-то массивным. Братья Рухлины без труда догадались — бьют прикладом винтовки.

Так вон оно в чем дело — приехала одна, а за ней следом другие... Кто скажет, кто знает — сколько? Одним словом, влопались!

Надю отпустили, старший Рухлин сунул ей в руки наган.

— Забирай свое хозяйство.

— Именем революции — открывай! — послышалось из-за ворот.

— Ну что, не я говорил вам? — в отчаянии прошептал Минька и побежал к воротам.

А там уже топтался Орлик, по голосу узнавший своего хозяина.

Домой Надя вернулась поздним вечером. Печка стояла нетопленная, в комнате было холодно.