— Почему? Я, например, под личным понимаю все то, что касается человека, — возразила Надя.

— В широком смысле — да. Я же имею в виду личное интимного порядка. В этом случае речь не может идти о героизме большого масштаба. У Орлеанской девы были другие побуждения — общего порядка. Вот потому-то я и заговорил о ней. Мне рассказал Маликов, что руководило вами, когда вы отправились в Форштадт. Нет, такой поступок может совершить не каждая женщина. Да, да.

— Вы меня совсем захвалили.

Обручев поднялся и сказал, глядя в сторону:

— Не надо больше одной рисковать, прошу вас!

Наде хотелось спросить, почему он просит ее об этом, но мелькнула догадка, и она вся сжалась от предчувствия... Нет, нет, пусть не говорит!

— Я вас очень прошу, — настойчиво повторил Обручев, — если когда-нибудь вам опять придется, ну, словом, возникнет необходимость действовать, как сегодня, — скажите мне, пожалуйста! Я буду вашим верным помощником... До свидания, спокойной ночи.

Так и не подняв глаз, Обручев пошел к двери, но вдруг круто повернулся. Выражение его лица было сейчас иным: губы плотно сжаты, брови насуплены, а из-под них суровый и гневный взгляд.

— Побольше бы таких налетов!

— А Семен меня отругал.

— Я другого мнения: не давать врагу покоя! Конечно, вы все же мягко поступили. Таких подлецов жалеть нечего. Напрасно вы отправили их в ревтройку. Враг есть враг.

Не дожидаясь ответа, Обручев вышел.

Надя осталась одна. Да, конечно, студент прав, с врагом нечего миндальничать. Об этом же говорил Семен, да и сам Кобзин. Говорили об одном, но по-разному.

Обручев ушел от Нади, так и не спросив о главном, ради чего приходил: ему надо было узнать, что собирается предпринять ревком, чтоб обеспечить город продовольствием. Неожиданно возникший разговор об аресте Рухлиных взвинтил его и вывел из равновесия. Обручев еле сдержался, чтобы не наговорить Наде грубостей. А это провал. И из-за кого?

«Так вам и надо, рухлины, стрюковы — безвольные слюнтяи! — с ненавистью думал Обручев. — Короста, гнойники на теле России! Вы сами расплодили заразу...»

Подумать только — прислуга толкует об Орлеанской деве! Он завел речь о высоких материях в шутку, а она приняла все это всерьез. У нее, оказывается, есть свои взгляды... И, к сожалению, она не выглядела дурой. И вообще она не дура. С характером. И сила воли есть. В отличие от вспыльчивой, самолюбивой и истеричной Ирины Стрюковой эта сдержанна. Но не все и она скрыть может... Женщина остается женщиной.

Из комнаты доносилась чуть слышная игра на гармошке: гармонист, зная все тонкости своего нехитрого инструмента, старался играть тихо, на полутонах, чтобы никому не мешать.

На вошедшего Обручева Семен бросил безразличный взгляд и снова склонил голову над гармонью.

— Все музицируешь? — спросил Обручев, лишь бы что-нибудь сказать.

— Просто пиликаю.

— Спать пора.

— И то верно, — неохотно согласился Семен, аккуратно сложил гармонь, поставил на табуретку, рядом со своей койкой, накинул на плечи шинель.

— Ты куда? — полюбопытствовал Обручев.

— Покурить на крылец, морозцем подышать.

Но вместо того, чтобы выйти на крылечко, направился к Надиной комнате; постоял перед дверью, прислушался — легкие шаги, какое-то движение. Значит, не спит. Он постучал. Надя спросила — кто и, услышав его голос, открыла дверь.

— Ты, Сень?! — не скрывая удивления, спросила она.

— Привидение, — пошутил он. — Взойти можно?

— Ну конечно!

— Мне всего на два слова.

— Почему только на два? Да ты садись.

— Некогда рассиживаться, время позднее, — сказал Семен, но все же сел, достал кисет, торопливо свернул цигарку, высек огня, прикурил.

— Значит, братанами Рухлиными в ревтройке завтра будут заниматься? — спросила Надя, хотя об этом они уже говорили.

— Там найдут время, — неохотно ответил он. — Ты мне вот что поясни: за каким лешим он приходил к тебе?

— Кто? — Получилось так, будто она пытается хитрить с Семеном. А ей, наоборот, надо откровенно поговорить с ним, и не об этом ли сейчас она думала? — Шестаков, что ли?

— Ну, а кто же еще!

— Просто так. Даже не знаю...

— Просто... Пускай будет просто. — Семен жадно затянулся. — Надя, ты мне ответишь на один вопрос? Только так, чтобы душевно и без всяких недомолвок — одну чистую правду. Можешь? Я ни сердиться, ни обижаться не буду. Даю слово.

Надя знала, о чем спросит Семен. Ждала этого разговора, казалось, была к нему готова, а сейчас оробела.

— Давай, спрашивай... Только напрасно ты ставишь условия, я от тебя и так никогда ничего не скрывала. Да кинь ты, ради бога, свой дымарь!

— Ты со студентом всерьез?

— Не знаю... — не сразу ответила Надя.

От пытливого взгляда Семена не скрылось, что Наде стало не по себе.

— Не знаешь? А кто еще знать может?.. Загадала загадку, башка треснет!

— Поверь, Сень, я честно... Так оно и есть. Если хочешь знать, Сергей даже маленького намека не сделал. Даю тебе слово! Он и вправду хороший человек.

— Я и не говорю, что плохой! Тебе, конечно, он — первый сорт, а у меня будто кол в горле.

Семен яростно стукнул себя кулаком в грудь.

— Что я могу тебе ответить на эти слова? Только одно: сердишься напрасно.

— Может, и так. Я, видать, совсем дурак дураком стал, и голова ровным счетом ничего не варит. Эх, Надька, да разве ты сама не знаешь?.. Вот сказал, а больше и сказать нечего... Была Надька, и нет... И все из-за кого? Ну?

— Меня во всем вини. Только меня.

Семен хотел что-то возразить, но вместо этого махнул рукой, снова достал кисет, наскоро свернул цигарку, прикурил от лампы и всей грудью стал втягивать едучий дым. Цигарка в его руке вздрагивала.

— Какая там у тебя вина? Еще чего придумай!

— А на Сергея ты, Сень, напрасно злишься.

— Да? — Семен побагровел. — Напрасно?! А ежели не напрасно, тогда что? Да я, если хочешь знать, этого благородного студента насквозь вижу, поняла? Хороший, говоришь? Не буду спорить: и смелый, и грамотный, и не кусочник — верно, все как есть. А насчет тебя — гад он ползучий! Ясно?

— Подожди, Семен! Зачем так? — попыталась остановить его Надя, но он яростно замахал обеими руками, показывая тем, что слушать ее не будет.

— Нет, уж лучше ты подожди! Липнет к тебе он, так? А зачем? Что ему от тебя надобно? А? Ты думала? Ну хоть маленько приглядывалась к нему? Нет!

— Знаешь что, Семен, не за свое дело ты берешься, — резко оборвала его Надя.

— Ну и пускай. Мне тоже видно, чье оно, это дело. И я все равно скажу тебе, что думаю: не любит он тебя! Вот! Поняла? И не смотри на меня так страшно — не испугаюсь! Ты, должно, глядишь на него туманными глазами и ничего не замечаешь, а я все вижу! Да у него же глаза пустые бывают, словно стекляшки, когда он разговаривает с тобой. Это как? А? Иной раз глядит на тебя, а видит не знаю чего, только не тебя!.. Поняла?

— Замолчи! — прикрикнула на него Надя и, подойдя, просяще сказала: — Если ты будешь вот так... если будешь так...

— То что? Ну? Чего замолчала?

К горлу Нади подкатил комок.

— Конец дружбе нашей, конец!

— Так... Понятно! Все понятно — конец! Пожалуй, так оно и есть. Все понятно! — еще раз повторил Семен, сам не зная, что и зачем говорит, и, осторожно обойдя Надю, будто боясь, как бы нечаянно не задеть ее, пошел к выходу.

У двери он остановился, прислонился к косяку, немного постоял. Потом вернулся, подошел к Наде, горестно стоявшей посреди комнаты.

— Надь, — чуть слышно окликнул он, — не сердись!

Она ничего не ответила, не шевельнулась — уставилась глазами в одну точку.

— Ударь меня, ну?

Надя взглянула на Семена, и от этого взгляда, полного горя и обиды, ему стало не по себе. Семен почувствовал, что до боли в груди любит ее, что, как бы в дальнейшем она ни относилась к нему, для него Надя навсегда останется самым дорогим человеком, что жить без нее он не может.