Надя будто поняла его состояние, разгадала мысли Семена. Как бывало раньше, протянула ему руку, а когда он взял ее своими двумя, крепко ответила на рукопожатие, сказав:

— А об этом не надо говорить.

— Не будем. Ну, спокойной ночи.

— И тебе также.

Когда Семен вернулся, лампа еще горела, но Обручев лежал в постели с закрытыми глазами.

«Спит или не спит? Уж больно плотно сжаты губы. У спящего так не бывает. И дышит как-то чересчур спокойно. А под веками, заметно, взад-вперед перекатываются глазные яблоки. Не спит студент, прикинулся!»

— Сергей!

— Ну?

— Не спишь?

— Дремать начал. А что?

— Поговорить бы надо.

— До завтра дело не потерпит?

— Можно и отложить, не к спеху, — согласился Семен.

— А о чем разговор? — уже более заинтересованно спросил Обручев и приподнялся на локте.

— Да так. Между прочим. А в общем могу сказать: насчет Надьки.

— Нади Корнеевой?

— Не возражаешь? Только так договоримся: прямо, по-мужски. И чтоб не таить, от чистого сердца!

— Ну, пожалуйста, — согласился Обручев.

— Ты с ней, как говорится, начинаешь гулять. Верно? Я по-простому. По-вашему, по-интеллигентному, это ухаживанием называется или же еще как-то, а у нас, у казаков, гуляньем. Вот и скажи, верно я подметил?

Обручев помолчал.

— Она очень милая и славная девушка. И вообще человек редких качеств, — промямлил он, не давая прямого ответа.

— Ты мне не расписывай, какая из себя Надежда, маленько получше тебя знаю. Росли вместе, — недовольно сказал Семен. — Не хочешь отвечать прямо, безо всякого крутежа — твое дело, и никто тебя за горло брать не станет. У нас какой был уговор? Только я не понимаю, к чему скрытничать? Ежели я верно подметил — скажи. А нет — тоже сказать нетрудно.

— Ну, предположим, верно, — нехотя согласился Обручев.

— Давай безо всяких там предположений. Гуляешь — и все! Ну, вот, — сказал Семен, даже как будто обрадовавшись тому, что вынудил Обручева сознаться. — А теперь поясни мне, Сергей, только опять же откровенно: ты к этому серьезно относишься?

— Что значит «серьезно»? — с трудом сдерживая раздражение, спросил Обручев.

— В общем жениться думаешь?

Обручеву хотелось подойти к Семену и молча надавать по физиономии.

— Странный разговор, — нехотя ответил он.

— А почему странный? — наступал Семен. — Почему?

— Ну, хотя бы потому, — неохотно заговорил Обручев, — что такие интимные вопросы посторонних не касаются. Это во-первых. Во-вторых, о таких поступках, как женитьба, сейчас даже не думается. Сам знаешь, какое время.

— Что касаемо времени, то ты, может, и прав. Времечко, конечно, не больно-то свадьбищенское. Ну, а все ж я, например, так понимаю, что люди не об смерти думают, а об жизни. И в эту войну мы с тобой влезли опять же не ради смерти. Люди плануют, как станут жить в дальнейшем. А ежели иначе думать, то на кой шут сдалась нам вся эта революция?! Так ведь?

Обручев вынужден был согласиться.

— Вот прикончим беляков...

— Не знаю, — не сдержался Обручев. У него готовы были сорваться с языка другие слова — о том, что никогда не сбыться диким мечтам Семена и всей прочей большевистской братии... — Вернее, не скоро это будет, — поправился он.

— А никто и не говорит, что в один момент. Ну год, ну два, даже пускай пять. Хватит пяти? По-моему, с остатком. Вот мы с тобой и толкуем о том самом времени.

— Что будет через пять лет, покажет история. Мечтать, безусловно, можно. Жить — значит мечтать.

— Ну и мастер же ты выкручиваться! — усмехнулся Семен. — И так и этак поводил меня, наговорил с три короба, а чтоб прямо ответить — не ответил. А почему? Не хочешь. Но я и так все понял. — Семен стал поближе, так, чтоб видеть не только лицо, но и глаза Обручева. — Зачем же ты голову человеку задуриваешь?

— Ничего подобного, — стараясь выдержать горячечный взгляд Семена, отрывисто сказал Обручев.

— Не нужна она тебе. Думаешь, не вижу? Все вижу! Как тебе совесть позволяет обманывать девчонку?..

— Ты понимаешь, что ты сказал? — решительно прервал Семена Обручев и в одно мгновение очутился возле него. — За такие речи дают по физиономии.

Семен пропустил мимо ушей слова Обручева.

— Если бы ты только знал, какая у нее была жизнь... Чтоб обидеть ее, надо быть настоящей сволочью, — продолжал Семен.

— Быть может, ты и меня сволочью считаешь? — продолжал наступать Обручев, хотя в его голосе прежней горячности уже не было.

— Как я считаю, другой разговор. А насчет Надьки — заруби себе на носу! И не дай тебе бог... — медленно, почти нараспев, проговорил Семен, в такт грозя пальцем.

— Ты меня не пугай, не из того десятка, — уже совсем спокойным тоном сказал Обручев. Мысленно он бранил себя за то, что так низко опустился и позволил Семену втянуть в этот нелепый конфликт, таящий неведомые осложнения. Надо выпутываться! — Нет, мне интересно: принимаешь ли ты меня в конце концов за порядочного человека или нет?! Живем мы в одной комнате, у нас общая цель...

— Ни за кого я тебя не принимаю, а говорю просто. Вот так, — сказал Семен и повалился на койку, лицом к стенке, тем самым показывая, что разговор окончен.

Помолчали.

— Ты любишь Надю? — неожиданно спросил Обручев.

Этот вопрос будто кнутом хлестнул Семена.

— «Любишь — не любишь»! — не сразу собравшись с мыслями, сказал он. — А кому до этого дело?

— Вот видишь, какой ты человек, — с укоризной сказал Обручев. — Меня спрашиваешь о том же, правда, иными словами, но суть, конечно, не в этом. Так почему ты считаешь, по какому праву, что я обязан отвечать на подобный вопрос, а ты, так сказать, ставишь себя...

— А по тому самому праву, что я люблю Надю, что жизни без нее у меня нет! И никому на свете не дам изгаляться над ней. Понял?

Не дожидаясь ответа, Семен задул лампу, впотьмах разделся и лег.

Спать ему не хотелось, но лежал он не шевелясь, желая показать Обручеву, что уснул.

Вскоре Обручев окликнул его. Семен отмолчался. Он думал о том, что после такого разговора им обоим будет не очень-то приятно жить в одной комнате. Надо перекочевать куда-нибудь в другое место. Поговорить бы завтра с Петром Алексеевичем...

Семен представил, как он станет рассказывать Кобзину о своей стычке со студентом, и ему стало неловко. «И придумал же, дурья башка! У Петра Алексеевича и без меня дел невпроворот, да какие дела — можно сказать, всей революции касаются, а я полезу к нему со своей жалобой, начну плакаться, как сопливый парнишка, меня, мол, обидели. Нет, Семен, тут твоя линия будет неправильная, — упрекнул он себя. — Дали жилье, ты и живи себе, а если кому не подходит твоя компания, пускай сматывает свои манатки».

Обручев поднялся с постели, зашлепал босыми ногами по полу, остановился у койки Семена.

— Сеня! А, Сеня?!

— Чего тебе? — будто со сна спросил Семен.

Обручев присел к нему на койку, подобрал под себя ноги — пол был холодный.

— Ты меня извини, — заговорил он добрым, задушевным голосом. — Даю тебе слово, я ничего не знал, ничего не замечал. И поверь мне — относился и отношусь к Наде, ну, как друг, и только. Никаких ухаживаний или грязных мыслей, в чем ты стал меня подозревать, конечно, нет и не было. Надя действительно хорошая девушка — открытая, прямая, честная. С ней приятно дружить, так же как и с тобой. А мне больше ничего и не надо. И если хочешь знать, — он немного помолчал, — у меня есть невеста. И я ее очень люблю, может быть, сильнее, чем ты свою Надю.

Васильева охотно согласилась быть помощницей на пункте детского питания.

Надя подробно рассказала ей, чем она должна заниматься, и обе принялись за работу.

Среди дня Наде сказали, что на санях приехал красногвардеец и просит, чтоб она вышла.

Надя удивилась: кому это она так срочно понадобилась, что за ней даже послали подводу?

Возле саней стоял пожилой красногвардеец в старой солдатской шинели. Поднятый воротник до половины прикрывал давно не бритое лицо.